Подобные всплески очень недавно произведены господами Якушкинымъ и Мстиславскимъ, и вызваны они были, какъ надо предполагать, незримостью редактора "Русскаго Вѣстника".
Г. Якушкинъ (какъ пишетъ онъ въ письмѣ, напечатанномъ въ 187 No "Моск. Вѣд.") въ началѣ нынѣшняго года отдалъ въ редакцiю "Вѣстника" свою статью (подъ заглавiемъ "Бывалое"), съ условiемъ, чтобы по напечатанiи была ему возвращена рукопись. Статья напечатана. Двадцать разъ приходилъ г. Якушкинъ за статьей къ секретарю редакцiи г. Васильеву, и двадцать разъ г. Васильевъ обѣщалъ отыскать и возвратить рукопись, а въ двадцать первый разъ объявилъ рѣшительно, что она возвращена не будетъ. Возымѣлъ было г. Якушкинъ дерзновенную мысль проникнуть во внутренность храмины, обитаемой верховнымъ жрецомъ — г. Катковымъ, но двери капища предъ нимъ затворились, и былъ слышенъ гласъ:
"Оставь надежду навсегда!.."
Или нѣтъ, не такъ!
"Они не могутъ принять васъ; подождите г. Васильева."
Г. Мстиславскiй расказываетъ (въ тѣхъ же "Моск. Вѣд.") слѣдующiй казусъ. Редакцiя "Русскаго Вѣстника" заказала ему статью; онъ написалъ, редакцiя приняла. Потомъ явилась въ Современной Лѣтописи статья подъ тѣмъ самымъ заглавiемъ и съ подписью имени г. Мстиславскаго (съ подписью Мстиславскаго мы помнимъ въ Современной Лѣтописи статью: "Арсенiй Мацѣевичъ"). Но вотъ теперь г. Мстиславскiй эту напечатанную статью не признаетъ своею; говоритъ, что она съ его рукописью ни по содержанiю, ни по изложенiю ничего общаго не имѣетъ, что редакцiя всю ее измѣнила, «исказила», безъ его согласiя. Вы можетъ-быть при этомъ подумаете: да чтожъ тутъ согласiе? я заказалъ вещь и могу дѣлать съ ней что хочу. Оно конечно, редакцiя — ея дѣло хозяйское; но если я закажу столяру мебель, положимъ стулъ, потомъ обстругаю его собственноручно по своему, можетъ-быть немножко дикому вкусу, уничтоживъ сущность фасона, да и отдамъ стулъ на выставку мануфактурныхъ издѣлiй, привѣсивъ къ нему имя столяра, — полагаю, что столяръ мнѣ за это спасиба не скажетъ, а скажетъ что-нибудь нехорошее. "Имя-то мое зачѣмъ тутъ? спроситъ онъ: — кто вамъ позволилъ вѣшать его на всякую дрянь?" Чтоже я отвѣчу? Стыдно мнѣ будетъ, и больше ничего. А какъ же было бы мнѣ въ подобномъ случаѣ стыдно передъ писателемъ, можетъ-быть въ посильный трудъ частичку души своей положившимъ!..
Поэтъ выразилъ удивленiе, что кáкъ это отцы наши сумѣли
такъ дивно сочетать
Европы лоскъ и варварство татарства!
Но еще удивительнѣе то, что это воспринятое нами по наслѣдству умѣнье успѣло такъ глубоко войти въ плоть и кровъ нашу, что мы всѣ, служители человѣческихъ идей, всюду, неисключая и капищъ, обитаемыхъ верховными жрецами, провозглашая эти идеи, не чувствуемъ и не видимъ въ себѣ проявленiй татарства въ новой, улучшенной формѣ. Мы иногда умѣемъ и даже любимъ мысленно ставить себя въ положенiе ближняго, но только въ такомъ случаѣ, если это положенiе лучше нашего; а если хуже — никакъ, ни зачто не хотимъ и не умѣемъ: привычки не сдѣлали! "Г. Якушкинъ!" докладываетъ слуга. — "Скажи, что занятъ, не могу принять; пусть ждетъ Васильева." — Это говорится такъ легко, съ такимъ внутреннимъ спокойствiемъ, какъ будто что-то должное, совершенно согласное съ законами общежитiя. Подумайте же, скоро ли мы можемъ ожидать такого златого вѣка, когда подобный отвѣтъ будетъ каждому казаться грубѣйшимъ нарушенiемъ правилъ здравыхъ человѣческихъ и общественныхъ отношенiй! Долго ждать, милостивые государи, очень долго!..
Спокойно и тихо совершилось празднованiе тысячелѣтiя. Торжественнымъ гуломъ принеслись отголоски изъ Новгорода. "Счастливый былъ день: все удалось", говорятъ газеты. Воинственный эпизодъ, расказанный въ 243 No "Сѣверной Пчелы", заключающiй въ себѣ геройскiй подвигъ г. Льва Камбека, взявшаго приступомъ пароходъ на Волховской пристани, принявшаго потомъ на себя его команду и благополучно совершившаго трiумфальное шествiе по Волхову, этотъ эпизодъ конечно нисколько не нарушаетъ мирнаго теченiя праздничныхъ событiй и только прибавилъ свѣжiй лавръ въ побѣдный вѣнокъ г. Льва Камбека.
Итакъ — мы въ новомъ тысячелѣтiи! Зачѣмъ же, вступая въ него, потащили мы за собой вышеупомянутые всплески? Вѣдь они случились тамъ, въ тысячелѣтiи минувшемъ, тамъ бы ихъ и оставить! Да хорошо, еслибъ можно было это сдѣлать; но нѣтъ, они тянутся за нами неотвязнымъ хвостомъ!.. Еслибы можно-то было, многое бы мы оставили на томъ берегу, безъ грусти, безъ сожалѣнiя…
Вопервыхъ попросили бы мы г. Федора Орлова оставить на томъ берегу свою удивительную мысль о преобразованiи семинарiй и гимназiй, состоящую въ томъ, чтобы въ семинарiи ввести гимназическiй курсъ свѣтскихъ наукъ, а въ гимназiи семинарскую програму богословiя, и уравнявши такимъ образомъ курсъ тѣхъ и другихъ заведенiй, сдѣлать его совершенно неудобовмѣстимымъ ни для какой — ни для дѣтской, ни для юношеской головы. Эта мысль принадлежитъ прошлому тысячелѣтiю и должна бы оставаться въ немъ всецѣло, ибо новому она ненужна даже въ качествѣ исторической рѣдкости.
Вовторыхъ убѣдительно попросили бы мы г-жу Бидо, содержательницу пансiона благородныхъ дѣвицъ въ Москвѣ, въ случаѣ если она желаетъ и въ наступившемъ тысячелѣтiи продолжать содержанiе пансiона, оставить на томъ берегу обычай кормить дѣвочекъ деревяннымъ масломъ, а также и усвоенный ею взглядъ на ея обязанности въ отношенiи къ родителямъ этихъ дѣвочекъ. Просьбу нашу мы подкрѣпили бы документомъ, подписаннымъ г. Папкевичемъ изъ Тобольска и напечатаннымъ въ 184 No "С. Петербургскихъ Вѣдомостей". Тамъ говрится, что онъ, г. Папкевичъ, въ маѣ нынѣшняго года получилъ отъ своей дочери, воспитывавшейся въ пансiонѣ г-жи Бидо, письмо такого содержанiя: "Вы хотите взять меня изъ пансiона послѣ рождества христова, но я прошу васъ оставить меня до того лѣта, когда я совсѣмъ кончу курсъ, хотя мнѣ очень надоѣло въ пансiонѣ и я желаю съ вами поскорѣе увидѣться. Пансiонъ нашъ совсѣмъ не такъ хорошъ, какъ былъ прежде, и еслибы я могла заниматься дома, то съ удовольствiемъ вышла бы изъ пансiона. M-me Бидо не занимается такъ, какъ занималась m-me Севенарь (прежняя содержательница); m-me Бидо занимается больше своимъ туалетомъ, нежели нашимъ ученьемъ. Пансiонъ надоѣлъ мнѣ хуже горькой рѣдьки; столъ у насъ самый нехорошiй; третьяго дня намъ подали кашу съ деревяннымъ масломъ и протухлую говядину; я постоянно голодна…" Черезъ мѣсяцъ или черезъ полтора послѣ этого письма г. Папкевичъ получилъ уже не отъ дочери и не отъ г-жи Бидо, а отъ постороннихъ лицъ, своихъ московскихъ знакомыхъ, извѣстiе, что дочь его послѣ семидневной болѣзни умерла. Вмѣстѣ съ извѣстiемъ присланъ счетъ издержкамъ на леченiе и погребенiе; въ счетѣ, кромѣ лекарствъ, значится между прочимъ: порцiи супу, фунтъ стеариновыхъ свѣчъ и фунтъ мыла, — "вѣроятно для вымытiя бѣлья", прибавляетъ г. Папкевичъ, и заключаетъ изъ этого счета, что дочь его во время предсмертной болѣзни оставалась у г-жи Бидо въ неосвѣщенной комнатѣ, безъ супу и безъ чистаго бѣлья.
Читая вышеприведенное письмецо дѣвицы Папкевичъ, слушая этотъ замогильный, осуждающiй голосъ, мы чувствуемъ желанiе сдѣлать одинъ общiй вопросъ: намъ хотѣлось бы, чтобъ кто-нибудь объяснилъ одно странное явленiе изъ физiологiи нашего цивилизованнаго, живущаго на христiанскихъ началахъ общества. Скажите, какихъ сердечныхъ свойствъ должны быть тѣ люди, которые по собственной волѣ, можетъ-быть по призванiю, избираютъ себѣ поприщемъ воспитанiе и образованiе дѣтей, посвящаютъ жизнь свою дѣтямъ, безсильнымъ, безоружнымъ, малымъ симъ, такъ крѣпко нуждающимся, чтобы пригрѣло ихъ теплое сердце? Неправда ли, что люди, избравшiе это поприще, должны быть по сердцу лучшiе люди, съ самой чистой душой, съ самыми свѣжими чувствами? Отчего же, откуда же берутся эти почти повсюдныя жалобы молоденькихъ пансiонерокъ на затхлую кашу, горькое масло и тухлую говядину? Откуда, какими общественными началами порождаются эти испитыя, золотушныя и худосочныя питомицы воспитательныхъ заведенiй? Вѣдь къ жалобамъ ихъ дотого привыкли, что всякiй отдающiй дочь свою въ пансiонъ напередъ расчитываетъ, что она часто будетъ полуголодная, и потому считаетъ необходимымъ снабжать ее кой-какими копѣйками на приобрѣтенiе булокъ и другихъ прибавокъ къ пансiонской пищѣ. Этого страшнаго явленiя не объяснить даже и стихомъ, говорящимъ о свойствахъ общества,
