— А этот базар с «Нашим путем» вы кончайте. Ничего тут у вас не выйдет, не из того теста вы слеплены.

Оруджиани наконец появился в университете.

Гриша встретил его в швейцарской после лекций. Грузин, уже одетый, старательно заправлял концы башлыка под хлястик своей сильно поношенной шинели.

— Можно мне поговорить с вами? — несмело спросил Гриша, побагровев и рассердившись на себя за это.

Оруджиани внимательно посмотрел на его взволнованное лицо и ответил не сразу:

— Что же — не вижу к тому особых препятствий. Может быть, нам по пути? Мне сейчас надо к Тучкову мосту.

— Я пройдусь с вами, если можно.

— Идемте.

Гриша торопливо оделся, и они вышли через университетский двор к Неве.

Оруджиани шагал не спеша, поглядывал искоса на Шумова, должно быть, выжидал, когда наконец заговорит неизвестный ему студент.

Молчание затянулось и вот-вот могло стать просто неловким.

Гриша в смущении почувствовал это, но никак не мог собраться с мыслями… С чего же начать?

Тем временем они поравнялись с высоким парапетом набережной. Нева несла свои по-осеннему хмурые воды, порывами налетал ветер, мелкие волны часто и сильно били в гранит, — все предвещало ненастье.

— Вам который год? — неожиданно спросил Оруджиани.

— Девятнадцатый.

— Хороший возраст! Не смущайтесь: ровно четыре года назад и мне шел девятнадцатый. И я тоже боялся старых усатых студентов. Хороший возраст! В эти годы любят стихи.

Не отрывая глаз от Невы, он медленно, с легким грузинским акцентом начал:

Узнаете? — повернулся он к Шумову.

— Узнаю. Это Некрасов.

— Да. Это Некрасов. — Оруджиани улыбнулся. — Мне вспомнился юноша, который после лекции Юрия Михайловича с волнением воскликнул: «Даже что-то некрасовское мне в нем почудилось…»

— Я помню! Я был при вашем споре с Трефиловым.

— С Трефиловым и компанией. — Оруджиани стал серьезным. — А я-то все смотрю: ваше лицо мне как будто знакомо. Но вы, кажется, не принимали участия в споре?

— Мне еще трудно разобраться… И вправе ли я…

— Ну, я в ваши годы не задумывался, вправе я или нет. Хотя и боялся усатых студентов, но спорил со всеми, без оглядки! Правда, всякой ереси городил немало. Ну-с, хорошо, о чем же вы хотели поговорить?

— Вот — про Юрия Михайловича… Ведь есть же профессора куда хуже. И, пожалуй, их большинство, разве неправда? Взять хотя бы Регинского. А Юрий Михайлович, он… ну, как бы сказать… он все-таки будит нашу мысль.

— Вы, может быть, согласны с тем, что в его лекциях есть что-то некрасовское?

— Ну уж! — Гриша обиделся. — Смешно искать в словах университетского профессора что-нибудь подобное… Я все-таки читал Некрасова.

— Плененный Юрием Михайловичем юноша тоже, должно быть, читал Некрасова. Но плохо его понял, бедняга.

— И все-таки…

— И все-таки вы хотели бы знать: отчего я не спорю о Регинском, а спорю почему-то о благороднейшем Юрии Михайловиче? Да ведь ординарный профессор Регинский ясен до конца. Решительно для всех ясен. Этого от него не отнимешь. Зачтем же о нем спорить? А что касается Юрия Михайловича… о, тут дело посложнее. Восторженный юноша нашел в нем что-то некрасовское. Вы этого не нашли, но полагаете, что он будит мысль. А я считаю, что он усыпляет пробужденную мысль. Видите, сколько мнений. Значит, есть основания для спора.

— Но согласитесь, что он несравненно выше Регинского.

— Кто увлечется Регинским? Белоподкладочник? Да и тот не увлечется: он поглощен одним — мечтой о прокурорском сане. А Юрий Михайлович, можно сказать, «властитель дум». Кстати, я отвлекусь немного в сторону. Есть в университете и другие «властители дум». Вы бываете на лекциях профессора Никишина?

— По финансовому праву? Редко. Они мне не нравятся.

— А ведь Никишин тоже «властитель дум».

— Ну, знаете! Какое же может быть сравнение… Никишин и Юрий Михайлович!

Гриша всего два раза был на лекциях по финансовому праву.

Никишин, человек плотного сложения, военной выправки, низколобый, с пышными фельдфебельскими усами, совсем не похожий на профессора, каждый раз после своей лекции оставлял на кафедре стопу журналов «Финансист».

На обложке этого издания значилась фамилия редактора: «Проф. А. М. Никишин». «Финансист» предназначался в дар слушателям.

Вряд ли студенты читали внимательно этот журнал, страницы которого были заняты напечатанными петитом курсами биржевых акций. Вероятно, он вообще им был не нужен.

Но сразу же после ухода профессора огромная толпа слушателей бросалась к бесплатному журналу, завязывалась веселая схватка, экземпляры «Финансиста» разлетались по всей аудитории, их ловили с криками, со смехом…

Как ни странно, это содействовало популярности профессора. И не одно это.

Никишин — может быть, потому, что дело было еще в начале года, — не спешил перейти к программе университетского курса, а лекции свои посвящал преимущественно злобе дня.

Это сказывалось на аудитории: иногда она бывала почти такой же многолюдной, как у Юрия Михайловича.

Профессор финансового права говорил горячо, с подъемом, поминутно вытирая белоснежным платком брызги слюны на своих густых усах.

Он предсказывал — на основе фактов, цифр неопровержимо — близкий финансовый крах Германии. А крах этот яснее ясного предопределит и военное поражение немцев.

Особое воодушевление овладевало Никишиным, когда он начинал говорить о нужде и голоде в Германии: там уже не хватает нефти и угля, нет масла, немецкие ученые изобретают способы добывать жиры — из чего бы вы думали? Из полевых жуков!

— Там уже едят акул! — ликовал профессор.

И, бывало, его награждали аплодисментами, не менее бурными, чем те, что выпадали на долю Юрия Михаиловича.

Но все же…

— Но все же Никишин и Юрий Михайлович — они такие разные, — сказал Шумов.

— Да, они разные, — подтвердил Оруджиани, — это верно… Знаете что? Приходите завтра на лекцию Никишина. Вам не нравятся его лекции? Найдутся люди, которым они тоже не нравятся. И, может быть, этих людей не так уж мало. Приходите!

— А что?

— Да пока что ничего. Пока что вернемся к спору о нашем Юрии Михайловиче. Чтобы тут все было ясно, чтобы вы не заподозрили меня в злостно несправедливом в нему отношении, скажу вам на основе моего личного и довольно близкого знакомства с ним: это человек в полном смысле слова блестящий. Широко образованный, талантливый. Даже его дар речи, испорченный, на мой взгляд, разными актерскими приемчиками, — даже он не подлежит сомнению. Юрий Михайлович, когда захочет, может стать просто обаятельным.

— Позвольте! Но то, что вы говорили в споре с Трефиловым, звучало как-то… по-другому.

— А вот послушайте дальше и тогда уж судите. Вы были при этом споре и, должно быть, подумали, что я преследую какую-то цель. Подумали? Ну, и не ошиблись. В том-то и дело, что благодаря своим блестящим качествам Юрий Михайлович с особым искусством расставляет сети, в которые довольно охотно попадаются неопытные караси-первокурсники.

— Я тоже первокурсник.

— Не обижайтесь. И я им был не так уж давно. Итак, Юрий Михайлович и его последователи расставляют сети. А я и, скажем, люди, на меня похожие, стараемся — в меру сил своих — сети порвать, а карасей выпустить на волю. Пусть себе поплавают на просторе, в открытом океане жизни… Может быть, и найдут свою дорогу.

— Да какой ему смысл ставить сети?