Так как я считаю всё это для меня весьма важным, то и попрошу Вас очень, многоуважаемый Николай Алексеевич, известить меня об этом, хоть кратким письмецом. Вместе с тем попрошу Вас передать об этом и Михаилу Никифоровичу. По некоторым соображениям моим мне кажется, что план мой в моем положении для меня лучший, да и исходу другого не вижу.

Если напишете мне, то адресуйте в Старую Руссу на мое имя. Мне, если б я и уехал уже в Эмс, жена перешлет во всяком случае тотчас же.

Я 3-го дня послал в редакцию "Р<усского> вестника" телеграмму, с просьбой выслать мне последний, 6-й, июньский № "Р<усского> вестника", который я не получил до сих пор, сюда, в Старую Руссу. Предыдущие 2 № были высланы мне сюда, в Старую Руссу. Этот же №, вероятно, забыли. Весьма прошу Вас, многоуважаемый Николай Алексеевич, выслать мне его немедленно. Во-1-х - авторское нетерпение, а во-2-х - необходима книжка даже для справок.

Обещанную 2-ю тысячу рублей (из обещанных 2 месяца назад двух) особенно попрошу Вас выслать, или высылать сюда, в Старую Руссу, на имя жены моей: Анне Григорьевне Достоевской. Старая Русса, собственный дом. Обе прежние присылки по 500 руб. (с тех пор, как я в Старой Руссе) высылались на Ахенбаха и Колли в Петербург, что повергло меня в большие хлопоты, ибо не ехать же в Петербург за 300 верст получать их. Первые 500 руб. были взяты от Ахенбаха и Колли лишь вследствие случайной поездки в Петербург жены моей. 2-я же присылка на Ахенбаха и до сих пор лежит у меня в столе, до тех пор, как поеду сам в Петербург, чтоб оттуда отправиться в Эмс. А потому чрезвычайно прошу высылать впредь деньги, пока я (2) не перееду на зиму в Петербург, кредитными билетами.

Весьма благодарю Вас за ответ насчет г-на Пуцыковича, Поступок его с Михаилом Никифоровичем теперь осмыслил вполне и считаю глупым и неделикатным. Между тем это человек не худого сердца и не глупый, но у него внутреннего ума нет, царя в голове. В Берлине пропою ему резкую нотацию, в которой он нуждается. А засим прошу принять заверение в моем полнейшем уважении и преданности к Вам и к супруге Вашей.

Ф. Достоевский.

Р. S. Чрезвычайно прошу передать Михаилу Никифоровичу мой нижайший поклон и лучшие пожелания.

Простите за помарки в письме, редко могу написать без помарок.

Дост<оевский>.

(1) далее было: а потому

(2) далее было: в Старой Руссе

11 июля/79 г. Старая Русса.

Дорогая, уважаемая и незабвенная Анна Павловна, ровно месяц, как получил Ваше милое письмецо и до сих пор не ответил - но не судите, не осуждайте. (Да и Вы ли станете судить, - Вы, добрая беззаветно и беспредельно, с Вашим прекрасным умным сердцем!) Я всё время был здесь, в Руссе, в невыносимо тяжелом состоянии духа, и хоть и было время побеседовать с Вами, но так иногда тяжело становилось, что каждый раз откладывал, когда приходилось взяться за перо. Главное, здоровье мое ухудшилось, дети все больны - сначала сын тифом, а потом оба теперь коклюшем, погода ужасная, невозможная, дождь льет как из ведра с утра до ночи и ночью, холодно, сыро, простудно, на целый месяц не более трех дней было без дождя, а солнечный день выдался разве один. В этом состоянии духа и при таких обстоятельствах всё время писал, работал по ночам, слушая, как воет вихрь и ломает столетние деревья (sic!). Написал весьма мало, да и давно уже заметил, что чем дальше идут годы, тем тяжелее мне становится работа. Все мысли, стало быть, неутешительные и мрачные, а мне хотелось побеседовать с Вами в другом настроении души.

Чрезвычайно мы (я и жена) порадовались, что Вы вздумали поехать на Кавказ, во-1-х, несомненная польза от лечения, в это я верю, только бы удалось Вам не попасть к худому доктору. (О, берегитесь медицинских знаменитостей: все они с ума сошли от самомнения и от заносчивости, уморят. Выбирайте всегда среднего доктора, какого-нибудь скромного немца, ибо, клянусь, немцы как доктора лучше русских, это свидетельствую Вам я, славянофил!) Во-вторых - поездка подальше, в такое характерное место, как Кавказ, сильно развлечет и отвлечет Вас от утомительно однообразной (хотя и чрезмерно характерной с виду) нашей санктпетербургской дребедени и пошлости. Отдохнете, только имейте силу духа забыть недавнее и непосредственнее отдаться впечатлениям природы и нового места. А затем в августе в деревню к милым деткам. Как хорошо, что у Вас есть они, - сколько очеловечивают они существование в высшем смысле. Детки - мука, но необходимы, без них нет цели жизни. А европейские социалисты проповедывают всё о воспитательных домах! Я знаю великолепных душой людей, женатых, но детей не имеющих, - и что же: при таком уме, при такой душе - всё чего-то им недостает и (ей-богу, правда) в высших задачах и вопросах жизни они как бы хромают.

У Вас есть горькие строки о людской жестокости и о бесстыдстве тех самых, на которых Вы, истинно любя их, пожертвовали, может быть, всю жизнь и деятельность Вашу (про Вас это можно сказать). Но не удивляйтесь и не огорчайтесь - никогда более и не надо ждать ни от кого. Не осуждайте меня как бы за высший профессорский тон: я сам оскорблен многими и, право, иными невинно, другие же были оскорблены моим характером (в сущности тем, что я говорил им искреннее слово, по их же просьбе) и горько отплатили мне за это искреннее слово - и что же, я наверно досадовал и негодовал более, чем Вы. Правда, более того, что Вы претерпели от тех и других, редко могло быть ибо сам я был свидетелем и сколько раз слышал я Ваше имя, обвиняемое теми и другими. Но вот что хорошо тут всегда: знайте, что всегда есть такая твердая кучка людей, которые оценят, сообразят и сочувствуют непременно и верно. У Вас есть сочувственники, понимающие Вашу деятельность и прямо любящие Вас за нее. Я таких встречал и свидетельствую, что они есть. Меня же сочтите как горячего из горячих почитателей Ваших и прекрасного, милого, доброго, разумного сердца Вашего. Жена же моя Вас сразу полюбила, а знает Вас меньше моего.

Грудь моя здесь так расстроилась, до того, что я 17-го числа июля еду в Эмс на шесть месяцев (1) до сентября. Ужас, что вынесу скуки в уединенном лечении моем. Напишите мне тогда хоть строчку (Allemagne, Ems, M-r Thйodore Dostoiewsky, poste restante).

Глубокое мое уважение Вашему супругу, до свидания, дорогая Анна Павловна, жму Вам руку и целую ее. Анна Григорьевна очень Вас любит и свидетельствует Вам свою беззаветную преданность.

Ваш Ф. Достоевский.

Напомните обо мне Вашим деткам.

(1) описка, следует: недель

Петербург. 19 июля/79, четверг.

Милый друг Аня, пишу тебе в 8 часов вечера, а сам падаю от усталости. Никогда я больше не страдал усталостью и бессилием, как в эту минуту. Голова кружится, в глазах рябит. Пишу и не вижу, что пишу.

- Дорогой хотя и всё почти спал, но ослабел, как 5-ти летний ребенок, и что со мною будет до Берлина - не понимаю. - Остановился в "Знаменской" гостинице. Сначала дали № отвратительный, в котором я в первый же час простудился, - окнами на север, тесно, мрачно. Перешел в другой № (250 к<омната>), и теперь хорошо. Ахенбах и Колли деньги дали, но очень долго качали головами и ахали, не знаю почему. Затем визировал паспорт в Болванском посольстве, затем был у Победоносцева, не застал дома, каждый день бывает, вчера был, а сегодня нет. Оставил карточку. Затем купил сак несколько больше моего, 8 р., и я уверен, что содрали лишнее. В Гостином же купил и носки 3 пары по рублю и 3 пары по 65 коп. (насилу нашел, и не знаю еще, хорошо ли). Купил гребенку 80 коп. (мою оставил дома). Был на квартире. Квартиру напротив нашей наняли, только сегодня и переехали жильцы. Сак старый отвез к Кранихфельдам. Они были дома, у них всё чисто, но жалуются на тараканов-пруссаков. Ужасно много. Черных же в моем кабинете - ни одного. Действительно, может быть черные к деньгам (прослышали "Карамазовых"), а перебрался Кранихфельд, мигом и исчезли. К ним нанялась в кухарки Пелагея (Поля) - можешь представить. Я ее видел, стряпает, жалко смотреть. - Финикова, приказчик у Кузьмина, Филипп парикмахер, только что взглянув на меня, все восклицали: "О боже, как вы изменились, как вы похудели, что, вы были больны?". И это конечно не потому, что я измучился ночью. Нет, Аня, плохо мне, и если Ems не поможет, то уж и не знаю, что будет. В Старой Руссе я себя хуже почувствовал. Но в Петербурге, все здесь говорят, было еще сырее, еще дождливее.