Засим с великим уваженьем и преданностью.

Ваш Ф. Достоевский.

Р. S. Мое почтение Вашей многоуважаемой супруге. Адрес Пуцыковича: Berlin, Dorotheen-Strasse, 60, Wictor Putzykovitch.

Старая Русса 11-го июня/79

Многоуважаемый Виктор Феофилович,

Вчера отправил Вам 15 <руб.>, как и прошлый раз на poste restante, так что с получением этого письма Вы можете тотчас пойти взять и деньги. Эти 15 <руб.> посылаю для того, чтоб Вам было чем оплачивать почту. Послал бы Вам, дорогой человек, и более, но, ей-богу, сам нуждаюсь в деньгах.

Теперь: не писал Вам долго потому, что до самого вчерашнего дня и день и ночь сидел за работой, даже газет не читал. Но вчера отослал и с неделю буду гулять. - Понимаю, что Ваше положение до крайности трудное, но надеюсь, что Вы не упадете совершенно-то духом, напротив, докажете им, что Вы человек способный выбиться на дорогу даже одними собственными силами. Что Вам не отвечают и что все Вас забыли, этому не дивитесь: все сплошь таковы. Я бывал в таких положениях, как Вы, и то же самое видел. Насчет Каткова и "Московск<их> вед<омостей>" скажу Вам, что и со мной они теперь поступают самым небрежным (от лени и инерции) образом. Я, например, с Катковым и не переписываюсь вовсе, ибо действительно боюсь, что письмо мое так и забудется у него на столе. Переписываюсь по нужным делам с Любимовым, редактором "Русского вестника". Мало того: мне в романе предстояло провести несколько идей и положений, которые, как я боялся, им будут не очень по нутру, ибо до окончания романа, действительно, можно эти идеи и положения понять превратно, и вот, как я боялся, то и случилось: ко мне придираются; Любимов присылает корректуры и на полях делает отметки, ставит вопросительные знаки. До сих пор кое-как уламывал, но очень боюсь за вчерашнюю посылку на июнь месяц, что они встанут на дыбы и скажут, что нельзя напечатать. А потому поневоле должен с ними наблюдать тактику. Впрочем, если пройдет июньский №, то дальше уже ничего не буду бояться. Теперь еще черта: заработанных моих денег теперь числится за ними две тысячи с лишком рублей. Две недели назад посылал к Любимову просьбу прислать эти 2000. Получаю ответ, что касса "Русского вестника" теперь в некотором затруднении, а потому эти 2000 могут быть мне высланы лишь в продолжение лета до осени (NB. А до осени я ведь еще напишу на 2000!), а теперь будет немедленно выслана мне тысяча рублей. Хорошо, жду, и вот уже ровно 10 дней ни слуху, ни духу, я уже уведомил, что нуждаюсь. Пришлось вчера опять повторить просьбу, так что выходит я как будто у них не свое прошу, уже заработанное, а выпрашиваю вперед взаймы. Вот их манера действовать; конечно, за ними не пропадет ничего, это я знаю, но небрежность-то, инерция-то какова! Это между нами. Я не принимаю и в обиду, это уже так у них устроилось, и они со всеми так. А потому, хотя, конечно, Вам тяжело, но удержитесь, хоть на время, и не пишите им грубых писем. Во-1-х это будет большой неловкостью с Вашей стороны, потому что, если не теперь, то потом они могут Вам помочь. Притом у них иногда быстро меняются мысли, и тогда они изменяют свои действия даже в другую крайность. Например: удайся или понравься им, например, хоть 1-й выпуск Вашего "Гражданина" (если Вы его выпустите), и они тотчас же могут почувствовать к Вам даже нежность и тогда Вас поддержут. Это может случиться. Итак, к Каткову я о Вас не писал, потому что и о себе не писал и был занят. Но вчера, получив Ваше письмо от 5-го числа, в котором Вы просите не писать им о Вас, я все-таки, написав письмо к Любимову, черкнул ему и о Вас, с просьбой к нему: сходить к Каткову, узнать его мысли на Ваш счет и меня уведомить. Кроме того, упомянул, что Вы хотите выдавать "Гражданин", что дело это, по-моему, недурное и что если б они помогли Вам, лишь для первого № какой-нибудь крошечной суммой, рублей в 200, то по первому № можно бы было уже судить: пойдет ли дело и способны ли Вы вести журнал? - Так я написал и просил мне ответить поскорее: что ответят, то и сообщу Вам.

Теперь о "Гражданине": мысль хорошая, но, положим, Вы выдадите 1-й № будет ли подписка? Из России, первые месяцы, будет ничтожная. Вот если удержится дело и журнал будет издаваться (и хорошо издаваться), то через несколько месяцев, пожалуй, и подпишутся, но не раньше. Могли бы быть подписчики из заграничных русских, но для того надо их заинтересовать и журнал распространить везде - это Вам без денег трудно (распространение, например). 2-е. А цензура в России? Пожалуй, не будет и пропускать, если статьи резкие. - В-3-х, пусть Вы напечатаете 1-й № в Кредит, но как Вы разошлете его Вашим русским подписчикам, есть ли у Вас деньги на рассылку, да и есть ли с Вами книги подписчиков, не оставили ли Вы их в Петербурге? В-4-х. Засецкая мне писала, что залог принадлежит ей, что она заявила об этом, что Вы не смеете издавать журнал на этот залог. В самом деле, если залог задержат, то позволят ли Вам присылать Ваши издания в Россию и объявлять в России подписку?

Да и позволят ли Вам, наконец, издавать "Гражданин" в Берлине. Вот вопросы, которые меня смущают. Ответьте мне на них. - Насчет же обещанной моей статьи скажу Вам. что мне надо знать (1)...

(1) конец письма утрачен

15-го июня 1879 г. Старая Русса.

Многоуважаемая Елена Андреевна.

От души благодарю Вас за Ваше милое письмецо от 23-го мая. Не отвечал до сих пор за делами и за тоской. Всё скверная погода, холода, вихри и страшный дождь. Вдобавок заболели дети кашлем, и нас это очень беспокоит: всё думали, не коклюш ли?

Дела же мои это - писание романа. Работа идет медленно. Каждый месяц даю не более двух с половиной печатных листов. А между тем работа трудная и мучительная, - пиша, всегда измучаюсь. Отсылаю всегда 10-го каждого месяца. Сегодня же 15 число, стало быть, завтра уже надо садиться писать. Итого погулял всего 5 дней в нынешнем, например, месяце. Да и какое гулянье: сегодня ревет (буквально) ветер с дождем и ломает вековые деревья перед окнами. С истреблением лесов решительно изменяется климат России: негде держаться влаге и нечему остановить ветра.

Здоровье мое вовсе не удовлетворительно, и помышляю о поездке в Эмс. Если вздумаю поехать, то состоится поездка не раньше половины июля, будущего месяца. Тогда уеду до сентября, что, впрочем, не помешает работе. Ну вот и всё обо мне, кроме внутреннего, душевного, но ведь этого в письме не опишешь, потому-то и ненавижу писать письма.

Советую и Вам беречь здоровье, заправиться здоровьем на зиму. А зимой как-то встретимся, о чем будем толковать, какие будут насущные вопросы?

Я предчувствую, что все мы более, чем когда-нибудь, будем мысленно в разброде, кто в лес, кто по дрова. Хотелось бы тоже работать, а изменяют силы.

Читаю газеты и изумляюсь ежедневно всё более и более. Подкопы в губерниях под банки, Ландсберги и проч. и проч. Ну вот опишите, например, Ландсберга, которого преступление считают столь невероятным, что приписывают его помешательству. Опишите - и закричат: невероятно, клевета, болезненное настроение и прочее, и прочее. Болезнь и болезненное настроение лежат в корне самого нашего общества, и на того, кто сумеет это заметить и указать, - общее негодование.

Кстати, Вы мне пишете о критике Евг. Маркова. Оба тома "Русской речи" лежат у меня на столе, а я еще не притронулся прочесть критику. Противно. И если имею понятие о смысле его статей, то из посторонних газет. Самый лучший мой ответ будет в том, чтоб порядочно кончить роман; по окончании романа уже в будущем году отвечу разом всем критикам. За 33 года литературной карьеры надобно, наконец, объясниться.

Про Евг. Маркова я сказал Навроцкому еще прошлого года, когда он приходил ко мне просить советов насчет будущего еще издания журнала и объявил мне, что один из столпов журнала и одна из надежд его есть Евг. Марков, - я объявил (по неосторожности моей), что Евг. Марков есть старое ситцевое платье, уже несколько раз вымытое и давно полинявшее.