Всеобщей предпосылкой и условием, на основе которого возникает и развивается вся сложнейшая систем форм логической деятельности человека, весь "аппарат мышления", -- активно преломляющий чувственные впечатления, является практика -- активная чувственно-практическая деятельность общественного человека.

Но раз возникнув, а тем более развившись до высокой степени, система форм логической деятельности (категорий) оказывает колоссальное и могучее воздействие на самое практику.

Это диалектическое взаимоотношение практики и теории и позволило Гегелю изобразить и самое практику как продукт и следствие чисто логической деятельности, как "внешнее" выражение чисто духовной деятельности, как процесс "отчуждения" системы логических категорий, как процесс превращения понятия -- в предмет.

С точки зрения метафизического материализма и его теории отражения эта концепция кажется неизбежно чистой мистикой, наукообразным выражением теологического представления.

С точки же зрения диалектики в этой концепции обнаруживается глубокий смысл.

В этой концепции впервые в истории философии нашел свое теоретическое выражение факт диалектической связи процесса образования понятия с чувственно-практической деятельностью общественного человека.

С точки зрения материалистической диалектики "конкретность" знания измеряется его соответствием с объективной закономерностью, с внутренней взаимообусловленностью форм существования предмета в его развитии, а вовсе не с полнотой чувственно созерцаемого образа вещи.

В явлении вещи выглядят совершенно иначе, чем в "сущности", выражаемой понятием. И именно поэтому критерием истинности понятия (его конкретности) не может быть созерцание и соответствие "общему", данному в созерцании.

Согласно материалистической диалектики таким критерием выступает только практика, -- активное, целенаправленное изменение предмета.

В практике же происходит процесс как раз обратный по сравнению с теоретическим процессом: здесь не сознание приводится в соответствие с предметом, а предмет приводится к соответствию с сознательно поставленной целью, с "сознанием".

Гегель, который впервые четко высказал это обстоятельство, и уловил тот факт, что соответствие понятия предмету принципиально невозможно установить путем сравнения этого понятия с чувственно данным фактом.

Таким путем можно установить лишь соответствие представления, выраженного в слове, а потому принимаемого метафизиком за "понятие", с чувственно созерцаемым фактом и с "общим" в ряде фактов.

Но такого сравнения никак недостаточно, чтобы установить соответствие понятия предмету. В данном случае вопрос может решить лишь практика, существенно меняющая облик предмета. В результате же практического изменения может оказаться, что те "признаки" вещи, которые постоянно наблюдались в ней как постоянно повторяющиеся, как "общие" вовсе исчезнут, а то, что выступало в созерцании как "исключение" из правила, -- окажется выражением подлинной сущности вещи.

Для того, чтобы проверить, правильно или неправильно представление о вещи, соответствует ли представление вещи, -- для этого вполне достаточно поглядеть на нее, сравнить ряд единичных вещей (общее в них) -- с представлением.

Но для того, чтобы определить, принадлежит ли это "общее" вещам с необходимостью, заложенной в их конкретной природе, глядение не является правомочным критерием. Тем более, что подлинно всеобщее и необходимое определение далеко не всегда обнаруживается непременно в каждой вещи в виде эмпирически общего свойства. Иногда оно требует для своего обнаружения на поверхности явлений, в виде "общего", совершенно исключительных условий.

И для того, чтобы определить -- правильно или неправильно выражены в понятии всеобщие, внутренне необходимые свойства вещи, приходится подвергнуть понятие проверкой практикой.

Гегель, впервые теоретически осознавший все значение этого факта, поэтому и перевернул формулу истины. Истина по Гегелю устанавливается не путем приведения "понятия" к соответствию с пассивно созерцаемым предметом, а наоборот, путем приведения предмета к соответствию с его собственным понятием.

Для того чтобы определить истинность и конкретность определений понятия, нужно, выражаясь словами Гегеля, найти предмет, соответствующий своему собственному понятию. Как таковой, он на поверхности явлений может осушествляться лишь как исключение из общего эмпирического правила.

Но -- как реальный факт такой предмет должен где-нибудь и как-нибудь осуществиться. Если он не осуществляется хотя бы в качестве единичного исключения, -- значит понятие нереально, значит это и не есть подлинное понятие.

Нетрудно рассмотреть "рациональное зерно" этих рассуждений Гегеля.

Неразрывно связывая теоретическую деятельность с деятельностью чувственно-практической, гегелевская концепция понятия стоит бесконечно выше, чем любая созерцательно-метафизическая логика.

Истинность ("реальность") понятия доказывается только практикой, изменяющей эмпирически данную реальность, -- в этом положении гораздо более "умного" -- то есть диалектического материализма, чем идеализма.

И если в ходе практики удается получить предмет, "соответствующий понятию", которое человек о нем образовал, то это -- и только это -- и доказывает соответствие понятия -- реальности, подлинной, скрытой от эмпирического созерцания, "сущности" вещи...

И поскольку понятие, в отличие от общего представления, выражает "сущность" вещи, "существенное" в ней, а не то абстрактно общее, которое лежит на поверхности явлений, поскольку его нельзя ни образовать, ни подтвердить, ни опровергнуть ссылкой на то, что все единичные вещи обладают такими и такими-то "общим признаками".

Ибо "сущность" вещи, раскрываемая понятием, заключается не в абстракте, общем каждом единичному, а в конкретной системе взаимодействующих единичных вещей, в совокупности объективных условий, внутри которых и посредством которых образуется каждая единичная вещь.

Каждая единичная вещь, конечно, "содержит в себе" эту "сущность" -- но не актуально, а скрыто, в возможности. Как непосредственно эмпирически наблюдаемое "общее" эта сущность в ней реально (а потому и в созерцании) не осуществляется, а если и осуществляется, то совсем не всегда и не обязательно, и во всяком случае не сразу, а лишь в процессе развития.

Важность этого различения можно ярко продемонстрировать на понятии пролетариата, как важнейшей социологической категории марксизма-ленинизма.

Когда Маркс и Энгельс выработали понятие пролетариата, как самого революционного класса общества, призванного к тому, чтобы совершить всемирно-исторический переворот в общественных отношениях, это понятие, это понимание его роли, принципиально невозможно было получить в качестве абстрактно общего каждому отдельному пролетарию и каждому особенному его слою отвлеченного "признака", в качестве "существенно общего" свойства каждого пролетария.

Такая формальная абстракция, которую в середине прошлого века можно было при желании "отвлечь" путем сравнения всех отдельных представителей пролетариата, характеризовала бы пролетариат как наиболее угнетенный, задавленный нищетой, пассивно страдающий "класс", изредка совершающий отчаянные, но бесплодные попытки улучшить свое положение. Эту абстракцию легко обнаружить в многочисленных филантропических писаниях современников Маркса и Энгельса, в трудах социалистов-утопистов. Эмпирически общее в этой абстракии было ухвачено и отражено совершенно точно.

Но теоретическое выражение этой эмпирии, понимание того, чем является пролетариат как "класс в себе", по своей внутренней природе, выражаемой понятием, -- и чем он еще не был "для себя", то есть в эмпирической реальности, непосредственно ухватываемой представлением, простой эмпирической абстракцией, было добыто лишь Марксом и Энгельсом.