— Это безумие... — прошептала Корнелия, побледнев. — Ты объявляешь войну Риму? На что ты надеешься?

Но как бы дерзко не звучали слова предводителя маленького кочевого племени, каким бы могущественным и величественным не казался Вечный город по сравнению с нищей, малолюдной Нумидией, сейчас именно вождь номадов Такфаринат был хозяином жизни и свободы нескольких десятков римских граждан. И это Селевк с горечью вынужден был признать.

Их оттеснили в сторону с дороги, на страже стал небольшой, но решительно настроенный конвой. Все пленники с ужасом смотрели вниз, на город, в котором вот-вот начнется безжалостная резня. Не было никаких сомнений, что огромное численное преимущество нумидийцев сыграет решающую роль, и маленький римский гарнизон обречен на истребление. А также мирные жители — купцы, чиновники, их семьи.

Такфаринат отдал несколько последних распоряжений; бородатые воины вскинули вверх руки с копьями и мечами, заржали лошади, единый вопль вырвался из двух тысяч глоток.

Черная лавина людей и коней обрушилась с гор на беззащитные Рузикады.

Бой был коротким. В распоряжении трибуна — командира гарнизона — находилось не более полутора сотен солдат; конечно, такие ничтожные силы не могли долго противостоять напору озверевших номадов, к которым сразу же присоединились и местные жители — соплеменники нападавших.

Засыпаемые градом копий и стрел, легионеры медленно отступали к своему укрепленному лагерю на окраине города (атака конницы застала их в процессе строительных работ — они чинили старую дорогу).

Но Такфаринат, знакомый с римской тактикой, прекрасно понимал — доберись те до лагеря, и осада может продлиться еще очень долго. А его воинам для поднятия боевого духа требовалась быстрая и безоговорочная победа. Иначе ведь и самого вождя могут прирезать — в лучших традициях нумидийских кочевых племен.

Яростно навалившись на сбившихся в кучу римлян, он отправил небольшой отряд в обход; всадники подлетели к лагерю и забросали деревянные укрепления горящими факелами. Частокол и постройки внутри его занялись огнем. Теперь спрятаться легионерам было негде.

Их сопротивление было быстро сломлено. Уцелело лишь две дюжины солдат, в основном — тяжело раненых. Трибун погиб одним из первых, и тем самым спас себя от страшных пыток, уготованных ему Такфаринатом. Но остальные легионеры и вытащенные из домов гражданские лица не избежали ужасной смерти

Все бесчеловечные приемы варваров пошли в ход — шипело на огне человеческое мясо, лоскутами опадала кожа, лилось в глотки кипящее масло. Нумидийцы справляли звериный пир, а их вождь, перепачканный с ног до головы кровью врагов, все оплакивал своего погибшего сына, принося ему в жертву новых и новых несчастных пленников. Стон и вопль стояли над Рузикадами, черные клубы дыма окутывали город, алела кровь и смерть витала в воздухе...

Так началась эта война.

Уже стемнело. Огромный город медленно погружался в сон. Страсти, днем бурлившие на улицах и на Римском Форуме, постепенно затихали. Еще, правда, хлопали двери кабаков, разрывали тишину пьяные выкрики и бесшабашные песни, раздававшиеся в грязных кривых переулках Субуры и Эсквилина, но более благополучные районы — Авентин и окрестности Большого Цирка — казались безжизненными и уснувшими.

Белым пятном выделялся в ночи дворец Августа на Палатине. Там тоже было тихо. Не до пиров сейчас, не до праздников. Столица жила в ожидании больших перемен.

Бывший трибун Первого легиона Гай Валерий Сабин сидел в небольшой комнатке дома, завещанного ему покойным дядей. Сумерки разгоняло лишь пламя одного светильника на бронзовой подставке, в здании не раздавались даже голоса и шаги слуг — чувствуя настроение хозяина, они пораньше забились в свои каморки, изредка переговариваясь шепотом.

А настроение у хозяина действительно было очень паршивое. Прошло уже немало времени с тех пор, как Сабин узнал о назначении префектом претория Сеяна, следующим ударом явилась смерть Агриппы Постума и принятие власти Тиберием. А это значило, что со своими смелыми надеждами трибун мог распрощаться раз и навсегда.

Правда, уже несколько дней по городу упорно ходили слухи, что Постум жив и готов к борьбе, что легионы на Рейне объявили цезарем Германика и собираются подтвердить это с оружием в руках, что и Данувийская армия не спешит приветствовать сына Ливии, но в самом Риме пока было спокойно, а это давало основания предполагать, что известия о волнениях в Остии и в войсках, по крайней мере, сильно преувеличены.

Сабин находился в глубокой депрессии, вызванной столь резким и неожиданным низвержением с Олимпа сладких грез в беспросветные будни.

Где теперь жезл префекта, где красавица Эмилия, где слава, власть и богатство? Все это осталось за невидимой чертой, в прошлом, так и не вырвавшись из розовых одежд мечтаний.

Трибун теперь искренне жалел, что ввязался в политические игры. Кроме разочарований и страданий они ничего ему не принесли. Ведь, действительно, гораздо лучше быть скромным, но независимым ни от чьих прихотей солдатом, чем мальчиком на побегушках у сильных мира сего, которого в любой момент могут прогнать с глаз долой, как надоевшую собачонку.

А то и похуже что-нибудь может случиться — вдруг Ливия захочет устранить неудобного свидетеля, знавшего тайные помыслы Августа. И жди тогда приговора: ссылка с конфискацией имущества. Или вообще прирежут где-нибудь за углом верные слуги императрицы.

Короче, поводов для радости у Сабина не было никаких. И теперь все дни после похорон Августа и сообщения о казни Постума он проводил дома, выпивая большие количества тускульского вина, от которого ломились подвалы запасливого дяди, и предаваясь мрачным размышлениям о своей печальной судьбе и вывертах коварной Фортуны, которая, видимо, никак не желала, чтобы ее запущенный храм на виа Аврелия приобрел приличный вид.

Новые знакомые — сенатор Гней Сентий Сатурнин и его юный приятель Либон больше не пытались с ним увидеться, занятые, вероятно, собственными проблемами. Во дворце о Сабине тоже пока не вспоминали, чему трибун был только рад. А веселый пьяница Друз до сих пор сидел в Далмации, безуспешно пытаясь уговорить взбунтовавшихся солдат успокоиться и вернуться к служебным обязанностям.

Больше в Риме Сабин, собственно, никого и не знал. А потому и сидел в одиночестве в полутемной зашторенной комнате дядиного дома, апатичный и подавленный.

Верный Корникс тоже был с ним здесь, но благоразумно предпочитал не попадаться на глаза хозяину. Он пользовался большим авторитетом среди прислуги, и не терял времени даром, регулярно вкушая хорошую свежую пищу и проводя короткие ночи в обществе хорошеньких молодых рабынь.

Сабин с угрюмым выражением лица поднял кубок и сделал большой глоток. Вино давно перестало ему помогать в тоске, и он пил его теперь больше по привычке. Голова просто становилась тяжелой, мысли путались, но это давало какую-то иллюзию алкогольной эйфории. Да ведь все равно больше заняться было нечем.

Одно время он подумывал о том, чтобы убраться до зимы в поместье в Этрурии, также оставленное ему дядей. Но апатия была настолько сильной, что трибун не смог заставить себя даже отдать необходимые распоряжения рабам.

Так что, приходилось сидеть в Риме.

Неожиданно в коридоре послышались быстрые шаги, и в комнату заглянул Коринкс, предупредительно кашлянув.

— Что такое? — качнул тяжелой головой Сабин. — Я же приказал мне не мешать.

— Там к тебе пришел человек, господин, — сказал галл. — Говорит, что ему очень нужно с тобой повидаться.

— Может быть, — буркнул трибун недовольно. — Вопрос в том, нужно ли это мне.

Корникс с глупым видом пожал плечами, показывая, что оставляет это на усмотрение хозяина.

— Что за человек? — спросил Сабин, сделав еще глоток.

— Да, судя по одежде, какой-то моряк или кто-то в этом роде, — ответил слуга. — Но что-то в нем есть знакомое...