— Позови врача, — слабо произнес он. — Мне плохо...

— Сейчас, — кивнула Ливия. — А ты больше ничего не хочешь сказать мне наедине?

— Хочу...

Собрав последние силы, Август потянулся к столику, который стоял возле кровати и на котором лежали навощенные таблички и стилос. Левой рукой он ощупью вытащил из-под подушки государственную печать.

— Я все тебе скажу, все, — словно в бреду повторял цезарь, вонзая железный стержень в воск. — Ты ответишь за все, змея... подлая змея...

Ливия поднялась с табурета и наклонила голову, чтобы лучше видеть.

Август неровными каракулями выводил:

"Руководствуясь соображениями государственной безопасности и по обвинению в государственной измене, каковая мною установлена доподлинно и вне всяких сомнений, приказываю немедленно, без суда... "

Цезарь на миг прервал и задумался: кровь дико стучала в висках. Конечно, без суда. Он не хочет, чтобы все эти ужасы слышали сенаторы, чтобы их потом обсуждали на Форуме и в забегаловках Эсквилина. По древнему римскому закону — практически давно не применяемому, но формально все еще имеющему силу — отец и муж имеет право лишить жизни членов своей семьи, если сочтет их проступок достойным такого сурового наказания. А ведь нет никаких сомнений, что проступки Ливии заслуживают самой страшной кары. Август вернулся к письму:

«...без суда и следствия казнить смертью мо...»

Он хотел написать: мою жену Ливию Друзиллу, но императрица вдруг схватила его за руку.

— Подожди. Прежде, чем меня убьют, я должна сказать тебе еще одно.

— Позови врача, — прошептал Август, чувствуя, что теряет сознание. Нет, он должен дописать приказ...

— Так вот, — продолжала Ливия, — ты сказал, что у сенатора Сатурнина нет причин ненавидеть меня. Это не так, у него есть очень веская причина. А хочешь узнать, какая?

Не ожидая ответа, она наклонилась к уху Августа и прошептала несколько слов. Остекленевшие глаза старика широко раскрылись и полезли на лоб, изо рта вырвался глухой протяжный стон, похожий на крик умирающего зверя, в груди словно что-то взорвалось, и он упал навзничь, хрипя и царапая скрюченными пальцами простыни на постели.

Ливия бросила на него быстрый взгляд и взяла со стола табличку с неоконченным приказом. Перечитала неровные слова:

«...соображениями государственной безопасности... по обвинению в государственной измене... немедленно, без суда и следствия казнить смертью мо...»

Императрица криво усмехнулась, секунду раздумывала, а потом дописала, подражая почерку цезаря, чему она выучилась уже давно: «... моего внука Агриппу Постума».

И приложила к тексту печать — индийский рубин с вырезанной на нем головой Сфинкса.

Comoedia finita, plaudite[3]

Сабин сидел в своей комнате в доме по соседству со зданием, которое занимал Август, и от нечего делать перебирал свитки с какими-то пошлыми греческими стихами, которые только и нашлись в здешней библиотеке. Мысли его были далеки от фривольных элегий.

Трибун раздумывал, почему нет никаких известий от Фабия Максима. Это его очень тревожило. Ведь у него находился документ огромной важности. Сегодня, правда, врач сообщил, что состояние здоровья цезаря заметно улучшилось, однако опасность еще не миновала, и в любой момент может случиться непоправимое.

А тогда им осталось бы уповать лишь на новое завещание Августа. Конечно, если принцепс поправится и сможет сам огласить его в сенате, то никаких проблем не возникнет. Но даже если с такой речью выступит, например, Тиберий, предъявив волю своего отца в письменном виде, завещание все равно будет утверждено. Ведь большинство сенаторов не очень любят Ливию, и охотно проголосуют «за».

От размышлений Сабина оторвал стук в дверь. Трибун повернул голову.

— Да! — крикнул он.

На пороге появился раб из прислуги Августа, приставленный к Сабину в качестве порученца.

— Господин, — доложил он с поклоном, — там к вам пришел человек...

— Какой человек? — скривился Сабин. Он сейчас никого не хотел видеть. — Так проводи его сюда.

Он подумал, что это кто-то из свиты цезаря, Сатурнин, а может, Друз. Да нет, тот вошел бы без предупреждения, отшвырнув с дороги раба.

Слуга замялся.

— Прости, господин... Но он не из благородных... И так выглядит, что...

Трибуна словно какая-то сила подбросила со стула, предчувствие иглой вонзилось в сердце.

— Давай его сюда! — рявкнул он и, не вытерпев, сам побежал к двери вслед за рабом.

Да, там, возле ворот дома, в тени большого платана стоял Корникс. Сабин сразу узнал его, вернее — не узнал, а понял, что это именно он. Ведь человек, стоявший сейчас перед ним, очень мало напоминал того флегматичного, добродушного галла, который вот уже несколько лет служил трибуну верой и правдой.

Его одежда была в страшном беспорядке — туника разорвана, в каких-то бурых пятнах, сандалии сбиты, ремешок оборван. Лицо выглядело не лучше — хмурое, застывшее, глаза запали, кожа натянулась и потемнела, волосы торчат в разные стороны, а справа на голове виднеется большой сгусток запекшейся крови. На шее Корникса тоже был свежий порез, лишь чуть-чуть затянувшийся.

Несколько секунд Сабин молча смотрел на галла, его горло стиснуло спазмом. Потом с усилием кивнул головой.

— Заходи.

Корникс медленно, пошатываясь, двинулся к дому. Вдруг он остановился и полным усталости движением провел по лицу, стирая пот.

— Там моя лошадь, — сказал он хрипло и показал куда-то в сторону. — Я заплатил за нее шесть золотых. А теперь она, кажется, собирается сдохнуть.

Сабин кивнул цезарскому слуге, который стоял рядом и с раскрытым ртом наблюдал странную сцену.

— Займись лошадью, быстро.

Тот исчез.

Корникс дотащился до порога, прошел в комнату и, умоляюще посмотрев на хозяина, опустился на стул.

— Садись, садись, — бросил трибун, стремительно подошел к столу, налил в кубок вина из небольшой амфоры и протянул галлу.

— Выпей. Есть хочешь?

Корникс попытался одновременно кивнуть и приложиться к вину. Это привело к тому, что он носом въехал в кубок и расплескал жидкость, которая потекла по его подбородку. Потом он сделал несколько жадных глотков и в изнеможении закрыл глаза.

Сабин нетерпеливо подвинул к нему блюдо с фруктами, сыром и хлебом.

— Вот, ешь. И рассказывай.

Галл потянул было руку к еде, но та безвольно упала ему на колени.

— Господин, — сипло произнес он. — Я не спал четверо суток...

— Сейчас поспишь, — Сабин придвинулся ближе и потряс галла за плечи. — Говори, Корникс, родной, говори... Где Фабий Максим? Где документ?

— Сенатор убит, — еле ворочая языком с закрытыми глазами проговорил слуга. — Если документ был при нем, то его забрали...

— Кто? Как это случилось? Где?

— Не доезжая Пинция... На нас напали какие-то люди... Десять или двенадцать... Нас было пятеро...

— А человек со шрамом? — крикнул Сабин. — Он тоже участвовал?

— Не знаю... — слабо сказал Корникс. — Они были в плащах с капюшонами... Кажется... Не знаю...

— Говори, говори, я слушаю!

— Они подъехали, спросили о чем-то. Мы еще ничего не успели сообразить, как один из них всадил сенатору меч в грудь. Остальные бросились на нас...

Корникс немного встряхнулся — видимо, вино подействовало — и говорил уже более связно.

— Его слуги — здоровые парни, вооруженные — вступили в бой, а меня сбили с седла и повалили на землю. Одному я успел пропороть брюхо, но потом ничего не помню. Наверное, получил дубинкой по голове. Когда очнулся, то увидел, что лежу на трупах; нас оттащили в сторону и бросили в кусты, прикрыв ветками. Меня, наверное, посчитали мертвым. Там лежали сенатор, его люди и еще трое парней из нападавших.

Я дополз до дороги, уже совсем стемнело и никого вокруг не было. Мой кошелек, слава богам, остался на месте. Как они его не нашли? Наверное, и не искали. Через час мимо проезжала какая-то телега с сеном, возница взял меня и довез до ближайшей гостиницы. Там я купил лошадь и поскакал искать тебя. В Риме мне сказали, что ты вместе с цезарем, в Кампании. Я помчался туда... Четырех коней сменил, девятнадцать ауреев... О, Меркурий...