Решение было принято.
Дом культуры. Футболисты устраивают вечер. Зал битком набит. Вдоль стен расставлены столы и стулья, посередине — танцевальная площадка. На сцене — духовой оркестр. Славики с Яной сидят за столом неподалеку от музыкантов. На столе — бутылка вина, четыре рюмки. Яна, которую мать ни за что не хотела пустить на вечер в джинсах (что сказали бы люди), одета в ее цветастое платье, которое висело в шкафу уже лет двадцать, как ностальгическое воспоминание о той поре, когда мать была куда стройнее. Сейчас же она — полная женщина, на полголовы выше Яны, но старое платье после небольшой переделки сидело на Яне точно влитое. Платье доходит ей до икр — местные девицы, поголовно затянутые в джинсы, пристально оглядывают ее — это, стало быть, последний визг братиславской моды! Вот так по необходимости Яна в Горном Лесковце стала законодательницей моды «мили». Уже нет сомнения, что на ближайшем вечере миди-юбки станут гвоздем сезона. Как выяснилось, обе носят и туфли одного размера. На Яне — материнские лодочки на низких широких каблуках. Поистине неисповедимы пути к сердцам потенциальных свекровей — Яна завоевала сердце матери экипировкой. Еще днем мать видеть ее не могла, а теперь они сидят здесь в трогательном согласии. Мать любуется Яниной свежестью и молодостью, похоже, гордится ею и даже более — души в ней не чает, хотя, по правде сказать, единственное, что их связывает, — это платье и лодочки. Мать пошла еще дальше: попросила Яну называть ее не пани Славикова, а тетя и, улучив минуту, доверительно поделилась с Петером:
— Я ошиблась в ней, это скромная, хорошо воспитанная девушка, она даже не мажется. — Яне еще не нужно подкрашивать свою и без того свежую розовую кожу. Мать это ценит, ведь и она не красится и, несмотря на это, выглядит для своих лет вполне привлекательной. Правда, тогда никто из них не мог и предположить, что мать какое-то время спустя смертельно возненавидит свой «смешной, старомодно деревенский идеал расплывшейся бабы», что после недолгого пребывания в Братиславе вид «деревенской торговки» внушит ей отвращение и она безоглядно набросится на самые новейшие изобретения косметической промышленности и безбожно станет себя терзать лечебными курсами от ожирения. Но сегодня все еще в полном порядке, мать довольна своей полнотой, отвечающей нормам общественного мнения. Она блюдет неписаный закон — ничем не отличаться от остальных. И пожинает плоды — у пани учительши буквально нет отбою от кавалеров, это ее звездный час. А девушка ее сына, это симпатичное, скромное, стройное создание (— Обратите, пожалуйста, внимание, пан магистр, — неназойливо делится она своими мыслями с местным аптекарем, одновременно председателем ФК, то бишь футбольной команды, — Янка даже не курит, а при этом учится на художницу!), это милое создание с густыми, коротко остриженными черными волосами и большими миндалевидными глазами, красиво очерченным ртом, мелкими, ровными, ослепительно белыми зубами, мальчишески узкими бедрами, маленькой упругой грудью (— Это, конечно, ее дело, Петер, но мне кажется, ей не повредило бы немножко поправиться, худа, как ни говори, кто-нибудь еще подумает, что она страдает какой-то болезнью, ты ж понимаешь, откуда людям знать, что в этих хрупких косточках такая сила!), эта очаровательная девушка — центр внимания, даже — что греха таить — завистливого восхищения. Да, мать довольна. Один отец немного портит ей настроение. В самом деле, мог бы и не быть со всеми своими бывшими учениками на «ты», право слово, это вовсе не так уж пристало ему, учитель должен держаться с достоинством, на определенном расстоянии, люди любят его, что верно, то верно, но все-таки он уже в годах и заслуги имеет, ну куда это годится, человек, которого зовут работать в министерство, ведет себя — ровно гусей вместе с ними пас. Вообще-то со своими сверстниками он и впрямь когда-то гусей пас, но сколько воды с тех пор утекло… Нет, понятное дело, он не хочет нос задирать перед ними, но с первого взгляда уже должно быть ясно, что он сознает разницу, которая, как ни верти, а все-таки есть между ними, нет, не хватает ему сознания собственного достоинства, это уж точно. Любая соплюшка, едва слезла со школьной скамьи, а уж подходит к нему и: — Товарищ учитель, разрешите вас пригласить? И он идет с каждой; ну хотя бы для виду поломался, так нет же, танцует со всеми подряд. Слава те господи, хватило ума на первый танец ее пригласить. А потом Янку. И эта тоже нарасхват. Очень быстро со всеми подружилась, подозрительно быстро. Говоря по правде, не такая уж она непутевая, как поначалу ей показалось.
В чем дело? Кто себе позволяет взять у нее из-под носа полный бокал? Ага, Петер! И этот ведет себя как охламон. Станцевал с Яной и тотчас скантовался со старыми дружками, ну ясно, футболисты, его знаменитые товарищи по команде, одна пьянь. Стоят у буфета и галдят как нанятые. Весь в отца, студент, а по виду ничем от них не отличается. Да и оделись оба так, по-деревенски, даже пиджака не накинули, недоумки чертовы, носятся здесь, вся грудь нараспашку, а еще, дескать, интеллигенты…
— Тебе бы надо передохнуть, — говорит Петер, мягко улыбаясь. — Видишь все в кривом зеркале. Знаю, что у тебя на уме, когда вот так поводишь глазами и презрительно опускаешь уголки губ. Наверное, ты уже возомнила себя госпожой министершей, для тебя здесь все не на должном уровне. Принесу-ка я тебе «сантовки».[35]
Он будто холодной водой мать окатил — такой у нее сделался вид. Петер, наблюдая за матерью уже изрядное время, понял, какая тяжелая внутренняя борьба происходит в ней — отругать его, сопляка паршивого, или… и вдруг она улыбается.
— Дуралей ты, глядишь, из тебя и получится толк, как это ты угадал, что во мне делается, — восторженно качает она головой. — Принеси-ка мне «сантовки», должно быть, вина я лишку хватила.
Настроение у Петера было неважнецкое. Размолвка с Яной, вызванная его нелепым поведением, мучила его. И постепенно, по мере того как развивались события и уменьшалась пропасть между Яной и матерью (с отцом Яна мгновенно нашла общий язык), росла его досада; он ощущал себя пятой спицей в колеснице. Петер попытался наладить с Яной прерванный контакт, но та подчеркнуто не замечала его. Он понимал: она с полным правом могла чувствовать себя обиженной; он ведь отступился от нее, да, предал ее. Как последний подонок. Как я мог так подло струсить; конечно, это задело ее. Теперь наши отношения уже никогда не станут такими, как прежде. И все-таки нет худа без добра: только сейчас, когда все уже, по сути, было потеряно (он не сомневался, что сегодняшний день Яна ему не простит), он в полную меру осознал: то, что до сих пор казалось ни к чему не обязывающей дружбой, приятно освобожденной от всех обязательств, на самом деле обязывало гораздо больше, гораздо больше, чем он себе представлял. Только теперь он понял, что значит Яна в его жизни, да, он понял, что любит ее. Туда-растуда твою птичку! Как это ей объяснить, когда она явно не нуждается ни в каких моих объяснениях. Он пытался совладать с собой, утешиться вином, разговорами с прежними товарищами, но вопреки своему желанию плюнуть на все, что было между ними, первый раз в жизни испытывал то, над чем всегда смеялся и что считал фальшивыми, комично сентиментальными выдумками жалких романистов, — называлось это, кажется, муками любви. Он смотрел на Яну, как мило, беззаботно, с редкой естественностью она веселится, одаренная способностью завязывать дружеские непринужденные отношения, но на сей раз чувствовал какой-то горький осадок. Сегодня он ревновал к этому ее удивительному дару сближаться со всеми подряд. Противно! Это казалось ему безвкусным, рождало в нем неприязнь, даже отвращение. И то, что она окружена всеобщей любовью — уж не достигается ли это банальным, пошлым кокетством? В своей озлобленности он начинал ей приписывать корыстные, расчетливые умыслы, хотя в глубине души не без насмешки над самим собой сознавал, что несправедлив к ней. Надо бы подойти и объяснить все, не может же она думать, что я и вправду такой идиот, каким сегодня мог показаться. Да, это была почти непростительная, но все-таки — принимая во внимание обстоятельства — понятная минутная слабость.
