Закончив отвечать на эти вопросы Екатерины, Новиков написал:

«В бедственном, изнуренном и почти полумертвом состоянии, не имея другого случая, кроме сего, дерзаю повергнуть себя в совершенном раскаянии во всех проступках, повергая с собою и троих невинных младенцев, детей моих, к высокомонаршим стопам ее императорского величества; и вопию: о великая императрица! пощади и прости… Услыши, милосердная матерь отечества, младенцев, вопиющих к тебе: помилуй! Мы лишились матери! Ежели ты не помилуешь нас, то лишаемся и отца!»

Так просил доведенный до отчаяния болезнью и полицейским преследованием, измученный Новиков, не заметив, должно быть, что повторяет в интонации просьбы несчастного Филатки, когда-то описанного им в «Трутне».

— Помилуй, государь наш, Григорий Сидорович… Ты у нас вместо отца, и мы тебе всей душой рады служить. Да как пришло невмочь, так ты над ними смилуйся… Неужто у твоей милости каменное сердце, что ты над моим сиротством не сжалишься?.. Умилосердися, государь, над бедными твоими сиротами. О сем просит со слезами крестьянин твой Филатка и земно и с ребятишками кланяется.

Помещик в ответ приказал не утруждать себя впредь пустыми челобитными.

Не прислушалась к просьбам Новикова и Екатерина.

И некому было прийти на помощь Новикову, как помог Филатке крестьянский мир…

Его даже не судили — ведь состава преступления не было!

1 августа 1792 года императрица вынесла приговор:

«Рассматривая произведенные отставному поручику Новикову допросы и взятые у него бумаги, находим мы, с одной стороны, вредные замыслы сего преступника и его сообщников, духом любоначалия и корыстолюбия зараженных, с другой же крайнюю слепоту, невежество и развращение их последователей… И хотя поручик Новиков не признается в том, чтобы противу правительства он и сообщники его какое злое имели намерение, но следующие обстоятельства обнаруживают их явными и вредными государственными преступниками».

Эти обстоятельства перечислялись: делали тайные сборища, сносились с герцогом Брауншвейгским, принцем Гессен-Кассельским, прусским министром Вельнером, уловляли в сети известную особу — Павла Петровича, издавали непозволенные книги, употребляли обман для поколебания слабых умов.

Понимая юридическую шаткость обвинений, Екатерина бросила на весы правосудия свою оценку издателя:

«Впрочем, хотя Новиков и не открыл еще сокровенных своих замыслов, но вышеупомянутые и собственно им признанные преступления столь важны, что по силе законов тягчайшей и нещадной подвергают его казни. Мы, однако же, и в сем случае, следуя сродному нам человеколюбию… повелели запереть его на пятнадцать лет в Шлиссельбургскую крепость».

На пятнадцать лет!..

Сообщниками Новикова в указе названы князь Николай Трубецкой, Иван Лопухин, Иван Тургенев. На какой же срок заперты в тюрьму они?

А ни на какой. Им велено отправляться в дальние свои деревни и не выезжать в столицы.

Приговор показал: Екатерина преследовала журналиста и книгоиздателя Николая Новикова. Конечно, связываться с великим князем было неблагоразумно, устраивать сборища — также, но смертной казни люди, совершавшие эти поступки, еще не заслуживали.

Казнь в императорской России полагалась за любовь к просвещению, за книги, за помощь народу.

Императрица Екатерина знала, что делает, подписывая приговор Новикову.

Когда Новикова доставили в Шлиссельбургскую тюрьму, в ней томилось пятеро заключенных. Они состояли в разряде опаснейших и секретных государственных преступников.

Для охраны их и обороны крепости правительство держало более двухсот двадцати солдат и офицеров при семидесяти восьми пушках — гарнизонную роту во главе с капитаном, артиллерийскую и инженерную команды.

Малороссиянин Савва Сирский за делание фальшивых ассигнаций был приговорен к вечному неисходному содержанию. Унтер-шихтмейстер Кузнецов за такое же преступление был осужден в 1788 году на десять лет. Пономарев сын Григорий Зайцев сидел с 1784 года впредь до повеления — за буйство. В том же году был посажен Архангелогородского гарнизона беглый сержант Протопопов, приговоренный к вечному заточению за отвращение от веры и неповиновение церкви. Наконец, отставной поручик Карнович находился в Шлиссельбурге с 1788 года, и сроком ему назначили «конец русско-шведской войны». Он виноват был в продаже чужих людей, сочинении фальшивых печатей и паспортов и дерзких разглашениях.

Запутанный и длинный перечень проступков Николая Новикова в списках Шлиссельбургской крепости был заменен краткой формулировкой: содержание масонской секты и печатание касающихся до оной книг. Срок пятнадцать лет. При Новикове доктор Багрянский за перевод развращенных книг, и человек его, но за что — неизвестно. Верный слуга вместе с барином пошел в заключение. Он был предан своему господину, что и не удивительно, так как этим господином был Новиков.

Пятеро старых заключенных помещались на втором этаже. Новикову с Багрянским и слугою отвели камеру номер девять в нижнем жилье, сыром и очень холодном. Ту самую, где раньше держали российского императора Ивана Антоновича, пока не убили его караульные офицеры, спасая от поручика Мировича престол для Екатерины.

Оконце камеры выходило на канал, окружавший тюрьму. Дальше — полоска берега, Нева. Пейзаж унылый, безлюдный.

Новиков смотрел на него из-за решетки. Во внутренний двор, на воздух его не выпускали. Лишь накануне праздников Новикова на полчаса выводили в соседнюю камеру — там была церковь.

В августе 1794 года комендант Шлиссельбургской крепости полковник Колюбакин обратился к генерал-прокурору А. Н. Самойлову с просьбой о снисхождении к Новикову. В свое время Шешковский, привезя Новикова в крепость, назначил выдавать на пропитание ему и находящимся с ним доктору Багрянсному и слуге рубль в день, а если Новиков заболеет, то доставлять прописанные доктором лекарства. Однако, писал комендант, «что как всему уже обществу ощутительна есть во всем дороговизна, то сколько бы я ни старался в удовлетворении сих людей в безбедном их содержании, но оное определенное им число к содержанию их нахожу весьма недостаточным».

Некоторой поблажки просил комендант доктору Багрянскому — разрешения брить ему бороду и прогуливаться «для сохранения жизни под моим присмотром внутри крепости». О прогулках Новикова не могло быть и речи.

Через два с лишним месяца Самойлов послал чиновника Тайной экспедиции коллежского советника Макарова проверить просьбу коменданта Колюбакина и осмотреть заключенных лично. Макаров 14 октября донес генерал-прокурору о своей поездке в Шлиссельбург и о том, что «содержание секретным арестантам чинится со всевозможной осторожностью и к утечке или другим каким неприятным случаям сумления никакого нет; положенное же число для продовольствия их денег все получают и тем довольны, исключая Новикова, который произносил просьбу о недостатках в рассуждении нынешней во всем дороговизны».

Приезд Макарова взбудоражил узников Шлиссельбургской тюрьмы. Возникли надежды на смягчение участи, на какие-то льготы. Столько страдали — никто не проведывал, а тут чиновник пожаловал, комендант водил его по всем камерам. Не иначе, будет перемена в их злосчастной судьбе!

Новиков попросил бумаги, чернил, перьев и составил записку о своих нуждах: дороги съестные припасы, в белье, платье и обуви он с доктором, и наипаче слуга, при них находящийся, крайнюю претерпевают нужду и бедность. Рубль в сутки на троих… Он представил также государыне просьбу о милосердном помиловании и прощении, хоть для слез его бедных сирот-детей. «Слабость крайняя и истощенные силы не попущают меня теперь более о сем распространяться», — писал он.

Екатерина не ответила на эту просьбу и ни копейки не прибавила на содержание узников. Сироты в Авдотьине продолжали ждать отца…

Через два года после посещения Макарова в октябре 1796 года генерал-прокурор Самойлов командировал в Шлиссельбургскую крепость коллежского асессора Крюкова проверить состояние заключенных. К ним прибавился Федор Кречетов, которого обвинили в создании тайного противозаконного общества и попытке выпускать журналы: «О всех и за вся», «Не все и не ничего».