В статье «Автор самому себе», напечатанной в листе 2 «Живописца», Новиков высмеял сочинителей идиллий и эклог из крестьянской жизни, восторгавшихся «златым веком», которым якобы наслаждаются невинные поселяне: «Пастух на нежной свирели воспевает свою любовь, вокруг его летают зефиры и тихим дыханием приятное производят ему прохлаждение.

…Сама Добродетель в виде прелестной пастушки, одетой в белое платье и увенчанной цветами, тихонько подкрадывается, вдруг перед ним показывается, пастух кидает свирель, бросается в объятия своей любовницы и говорит ей: цари всего света, вы завидуете нашему блаженству».

Новиков знает подлинную крепостную деревню, где подобное блаженство никогда не существовало.

Литература классицизма не изображала конкретных людей, не спускалась в быт, крепостной мужик ею не замечался. Новиков решительно возражает против такого отрыва литературы от жизни и на страницах своих журналов показывает русскую деревню, нищих крестьян и тиранов-помещиков.

Писатель и журналист, Новиков откликался на злободневные темы и выпускал свои листки, не думая о закреплении за ними бессмертной славы. Но между тем именно они, эти еженедельно заполняемые страницы новиковских журналов, насыщенные горячей авторской мыслью и запечатлевшие контуры дней, в которые они были созданы, остались жить, сохранив свое обаяние на многие года.

Эстетическое сознание эпохи еще не требовало обилия художественных деталей, обрисовки подробностей, создающих полноту и правдоподобие изображаемой картины. Говорилось лишь о самом главном, вещи назывались, а не описывались в тех случаях, когда они вообще попадали в поле зрения автора. Ведь примерно только десятилетием позже Державин совершил переворот в русской поэзии, показав вещный, видимый, цветущий мир в многообразии его красок и звуков. До него на эти качества писатели просто не обращали внимания, ставя целью творчества отвлеченное изображение страстей человека, борьбу между чувством и долгом.

В листе восемнадцатом первой части «Живописца» была напечатана присланная «несчастным Е***» из Смоленска краткая повесть «Следствия худого воспитания», названная автором просто «Запиской». Отец и мать Е*** жили недружно меж собою, пороли крестьян плетьми, образ жизни родителей развращал мальчика, проводившего время в праздности. В юношеские годы он сдружился с сыном соседнего помещика, искушенным в карточной игре, стал пить, заслужил немилость отца, был выгнан из дому и совсем опустился.

«Наконец, несносные бедствия и оставшаяся во мне еще искра стыда и совести начали исправлять мои поступки, и я вступил в военную службу, где нужда еще больше того меня поправила, почему ныне я живу спокоен, со всегдашним сожалением о участи тех бедных, которые имеют подобное моему от родителей или наставников своих воспитание».

В немногих словах, на трех журнальных листочках, рассказана человеческая жизнь, долженствующая послужить уроком читателям. Примечание издателя указывает на это: «Отцы и матери, казнитеся сим примером, воспитывайте детей своих со тщанием, если не хотите опосле быть ими презираемы».

Так писал Новиков. Рассказываемый им сюжет был затем превращен А. Измайловым в большую повесть. В 1799 году вышла из печати его книга «Евгений, или Пагубные следствия дурного воспитания и сообщества», части первая и вторая. Повторено название статьи из «Живописца» — «Следствия худого воспитания», имя героя «Е***» раскрыто как Евгений, а в тексте описана печальная судьба единственного сына, которому во всем потакали родители и тем развили в нем порочные наклонности. Евгений учился у дурных наставников, другом его сделался негодяй Развратин и т. д. Столь близкое сходство двух произведений не может почитаться простой случайностью, и следует думать, что Измайлов средствами романиста расширил и обработал новиковскую миниатюру.

Присмотримся к слогу краткой повести «несчастного Е***», напечатанной в «Живописце».

«Отец мой, хотя, правда, был недалекого разума, однако разбирал понемногу Четьи-Минеи и другие церковные книги; матушка же моя насмерть тех книг не любила, потому что она девицею воспитана в городе, да редко имела досуг читать и французские… А как я уже приходил лет под десяток и батюшка мой начал преподавать мне первые начала российской грамоты, то матушка, любя меня чрезмерно и опасаясь, чтоб от такого упражнения голова у меня не разломилась или бы по времени не повредился я умом, всегда меня от книги отрывала и не раз бранила батюшку, что он меня к тому неволил».

Эти строки способны напомнить нашему читателю роман Пушкина «Капитанская дочка», где в такой же манере и тональности ведется описание детства Петра Андреевича Гринева.

«Отец мой, Андрей Петрович Гринев, в молодости своей служил при графе Минихе и вышел в отставку премьер-майором в 17… году. С тех пор жил он в своей симбирской деревне, где и женился на девице Авдотье Васильевне Ю., дочери бедного тамошнего дворянина. Нас было девять человек детей. Все мои братья и сестры умерли во младенчестве.

…В то время воспитывались мы не по-нынешнему. С пятилетнего возраста отдан я был на руки стремянному Савельичу, за трезвое поведение пожалованному мне в дядьки. Под его надзором на двенадцатом году выучился я читать и мог очень здраво судить о свойствах борзого кобеля. В это время батюшка нанял для меня француза, мосье Бопре, которого выписали из Москвы вместе с годовым запасом вина и прованского масла. Приезд его сильно не понравился Савельичу…»

Краткий конспект Новикова может увести нас и дальше к ряду произведений писателей XIX века, вплоть до глав романа «Обломов», посвященных детству Ильи Ильича. Как в зародыше, он содержит в себе многие пути и открытия русской прозы позднейшего времени, развивавшейся в направлении критического реализма.

Что же касается Пушкина, то нельзя не дивиться мастерской и тончайшей стилизации под слог XVIII века в «Капитанской дочке» или «Истории села Горюхина», и вместе с тем нужно полагать, что концентрированность прозы Новикова имела большое значение для Пушкина при выработке его литературного языка. Он всегда говорит в прозе о самом главном, минуя многочисленные подробности, стремительно развертывает действие, пишет предельно кратко и исчерпывающе точно. И речь, конечно, тут может идти не о каком-либо сравнении качества или художественной манеры этих писателей, а о том, что принципы Новикова-прозаика оказались для Пушкина близкими и приемлемыми.

Можно привести и другое наблюдение. Некто пришел, говорит Новиков, по своему делу в одну из московских канцелярий. «Сторож, отставной солдат, бывший в походах при первом императоре, с почтенными усами и стриженою бородою, ввел меня в большую комнату, где все стены замараны чернилами и в которой навалено великое множество бумаг, столов и сундуков, подьячих, оборванных и напудренных, то есть разного рода человек 80. Многие из них драли друг друга за волосы, а прочие кричали и смеялись… Дожидался я часа два, чтоб сии господа успокоились; после того подходил ко многим, дабы узнать, что мне делать. Насилу нашел дневального, у которого сии дела; он мне гордо сказал: «Подождите, не бывал дежурный». Я говорю: «Мне сказали, что это вы, сударь». Он засмеялся и сказал мне: «Я дневальный, это правда; однако дневальный и дежурный не все одно» и т. д. («Трутень», 1770, л. XI).

Эта картина канцелярского быта предвосхищает описания канцелярий, памятные нам, например, по произведениям Гоголя.

Новиков сумел зарисовать человека, который появится затем в комедиях А. Н. Островского под именем Бальзаминова:

«Разиня, молодчик, имеющий самый маленький чин, посредственный достаток и крошечный умок, влюбляется во всех знатных госпож, ходит для того на все публичные гулянья; проходя мимо их, вздыхает, жалуется на судьбу и на их жестокость, что они не награждают постоянной его любви; но госпожи сего бедняка и в глаза не знают, хотя и издерживает он три четверти своего дохода на завивание и пудрение волос, для того только, чтобы они его приметили» («Пустомеля», июнь).