Поповский не согласился с ними и прочитал по-русски весь курс философии, а текст его первой лекции Ломоносов отредактировал и напечатал в академическом журнале «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие».
Николай Новиков после беседы с ректором поступил в нижний класс российской школы. На первом году она была обязательна для всех учеников, ибо в ней обучали читать и писать на русском и латинском языках. Через год учеников, по желанию родителей, переводили в школы первых оснований наук, латинскую, европейских языков, либо оставляли в российской на продолжение курса. Русский язык преподавался и дальше во всех отделениях или школах. Иначе и не могло быть в учебном заведении, созданном по мысли и проекту Ломоносова.
Дом Новиковых за Серпуховскими воротами, близ церкви Екатерины Мученицы, был небольшим — всего пять комнат. Отец собирался строить новый. На дворе стояли отдельные постройки: людская изба, кухня, погреб, конюшня, амбар. Дом был окружен тенистым садом.
Отсюда, из Замоскворечья, со Всполья, Новиков ежедневно хаживал в университет — мимо церкви Вознесения, через Казачью слободу, по Космодамианской улице, через Балчуг и Красную площадь к Воскресенским воротам. Тут, под стенами Кремля, шумел Китай-город, деловой и торговый центр Москвы. Дома тесно прижимались друг к другу. Ни огородов, ни палисадников.
С университетской башни Новиков смотрел на Москву. Кольцо Белого города обозначала стена, во многих местах разрушенная. Дальше виднелся еще обвод — Земляной город. Вперемежку собраны в нем дворцы, монастыри, церкви, избы, каменные дома, сараи. Летом постройки скрывались в зелени садов, на пустырях бродили коровы. Некоторые улицы были выложены бревнами, на остальных и в погожие дни грязь не просыхала. Неосторожный пешеход мог увязнуть по колено.
Вокруг Земляного города лежали слободы, замкнутые валом и рвом, наполненным водой. Это была граница города. Усадьбы и обывательские дома терялись среди лугов, озер и болотистых низин.
По соседству с университетом, на Никольской улице, находился дом Славяно-греко-латинской академии, где в свое время учились Ломоносов и Тредиаковский, а еще раньше была типография. В ней дьякон Гостунской церкви Иван Федоров и Петр Мстиславец печатали первые русские книги. Вдоль Красной площади тянулись ряды каменных лавок, а посредине, в деревянном сарае, стояли старые пушки, днем и вечером окруженные толпой ребятишек.
Новиков любил ходить по Москве, слушая уличные разговоры и запоминая виденное. Два щеголя наперебой рассказывают о своих любовных приключениях. Говорят они громко, бросая вокруг самодовольные взгляды. Молодцы в фартуках, расставив на легких козлах деревянные подносы, зазывают прохожих подкрепиться пирогами. Пожилой господин рассказывает собеседнику о том, как служил он в суде и сумел нажить триста душ крестьян. У дверей модной лавки на Тверской улице остановилась карета, запряженная четверкой лошадей, — степная помещица ведет к француженке выводок дочек, чтобы одеть их по последней моде, перенятой в Париже. Из переулка доносятся крики: «Ой, родненькие, не губите! Ой, больно!» Там секут за провинность дворового человека. Такие крики на Москве — да и по всей России! — не в редкость. Повсюду крепостные люди виноваты перед господами, и расчет с ними везде одинаков — розги да плети.
Да, в Москве было что послушать и посмотреть. Французский механист Демулен — его потом пригласили на службу в университет, и он оказался неслыханным бездельником и невеждой — в Немецкой слободе, в доме девицы Нагет, ежедневно показывал привезенные из-за границы курьезные механизмы и брал за смотрение по рублю с персоны. В том же доме немец звал посмотреть за полтину строение собора святого Петра в Риме. На Сивцевом Вражке в доме генерал-поручика Свиридова госпожа Камери родом с острова Мальта удивляла своею силой. На грудь ее ставили наковальню, вкатывали бочку с водой, а человек, вскочив на ту бочку, делал фигуры…
Распорядок дня в гимназии был такой: утром занимались с семи до одиннадцати, потом перерыв на обед, а с двух до шести снова лекции и уроки языка.
Осенью и зимой темнело рано, и занятия после обеда продолжались только один час, так что многие ученики, отсидев утро, больше в гимназию в тот день не заявлялись. Университетские сторожа спускали собак, охранявших дом, и они бешено лаяли на прохожих, угрожая клыками. Небезопасно было и от лихих людей. Близ университета убили типографского ученика Петра Колмогорова. Чем надеялись поживиться у мальчика? Ходил он в чужих портах, завязывая их под мышками, в крашенинном кафтане… Кто был одет побогаче, совсем перетрусили.
Ученики гимназии состояли в кровной вражде с титулярными юнкерами — с учениками коллегий, будущими чиновниками. Где встретят юнкера гимназические ученики — изобьют. Лавливали юнкеров и университетские. Однажды летом несколько десятков мальчишек затеяли побоище близ Никольского моста в кремлевском рве, где росли яблони и вишни. Их, конечно, обирали зелеными, и университетские привыкли считать это своей привилегией, юнкера же ее нарушали. Проломленные головы в столичном городе выглядели непорядочно, а потому вышняя власть — Сенатская контора — провела следствие и наказала зачинщиков.
Каникулы у студентов и учеников гимназий бывали два раза в год — с 18 декабря по 6 января и с 10 июня по 1 июля. Казалось бы, времени на отдых давалось немного и год должен быть очень напряженным. Однако так только казалось. Профессора подсчитали, что большинство учеников занимается лишь тридцать-сорок дней в году. Очень многие заявляли, о болезнях, мешающих им посещать классы, но главным злом были семейные праздники, которые справлялись раз или два каждую неделю. На уроки оставалось совсем мало времени.
Для дворянских сыновей университетская гимназия была способом избавиться от обязательной военной службы. Им представлялись привилегии и льготы, а записанным с детства в полки шли очередные чины. Указ 18 мая 1756 года предписывал всех недорослей из шляхетства, которые пожелают поступить в университет, принимать непременно.
Оттого и бывало, что какой-нибудь князь Александр Маметов числился четыре года в нижнем французском классе, занятий не посещал, никаких успехов оказать не мог, а отсидев свое время, просил о выключке. Николай Фиглов провел четыре года в гимназии с таким же результатом, Иван Позняков за два года едва месяц ходил в классы. Братья Воейковы, Федор и Михаил, о чьем поведении ничего худого сказать нельзя, за полтора года едва выучились начаткам латинского языка и арифметики — ленились, значит, или неспособны. Конференция профессоров каждую неделю разбирала просьбы нерадивых учеников об отчислении и освобождала их.
Плохая подготовка университетских учеников привлекла внимание куратора Шувалова. Он в 1761 году предписал директору университета выдавать аттестаты уходящим только дважды в год и в них прописывать, что именно каждый знает, а не то, что он «прилежно обучался», как пишут обычно. «Можно прилежать, — объяснял Шувалов, — но за неимением понятия ничего не знать».
Наказаний нерадивым ученикам было предусмотрено немало, и делились они на шесть градусов, или разрядов, от словесного увещания до выключки из гимназии, что определял университетский директор. Регламент предусматривал: если ранее принятые меры не помогут, «такого непотребного ученика выключить и при всех прочих учениках чрез сторожа выбить из гимназии».
…«Выбить» — серьезный глагол!
Ленивого ученика заставляли носить изображенного на дощечке осла, били дубовою линейкою по ладони. Третий градус — урок учить на коленях. Четвертый — порка, что полагалось за великие продерзости, упрямство и ослушание. Однако в этом градусе наказывали две гимназии по-разному: подлых, то есть разночинцев, секли, оголив зады, розгами, а в дворянских классах указано бить по штанам линейкою. Дворянину не полагалось испытывать на своем благородном теле, что такое розга, даже педагогическая. Вероятно, многие дворяне-ученики знакомились с нею в домашней обстановке — вряд ли подмосковные помещики столь тонко понимали свои сословные привилегии, что остерегались пороть непослушных сыновей, — но учение дело государственное, и тут дворян трогать нельзя.
