Московский генерал-губернатор князь Александр Александрович Прозоровский, сменивший на этом посту графа Якова Брюса, был человек, желавший отличиться, но глупый и необразованный.

Когда весть о том, что Прозоровский получил назначение в Москву, дошла до Потемкина, стоявшего с армией на юге, он полусерьезно предупредил в письме Екатерину:

— Ваше величество выдвинули из вашего арсенала самую старую пушку, которая непременно будет стрелять в вашу цель, потому что своей не имеет. Только берегитесь, чтобы она не запятнала кровью в потомстве имя вашего величества.

Князю Прозоровскому 13 апреля 1792 года был послан из Петербурга именной указ. Появилась-де в продаже книга, напечатанная церковными литерами, а в ней раскольнические сочинения, православной церкви противные, а нашему государству поносительные, как история мнимых страдальцев соловецких и повесть о протопопе Аввакуме. Вероятно, печатал книгу Николай Новиков, который, как слышно, сверх известной своей в Москве типографии завел и тайную у себя в деревне. Надобно избрать верных, исправных и надежных людей и у Новикова везде прилежно обыскать, не найдется ли у него та книга или церковный шрифт. А как он, Новиков, есть человек, не стяжавший никакого имения, то откуда он приобрел знатные здания и заведения и может ли свое бескорыстие оправдать? Ведь ныне он почитается в числе весьма достаточных людей!

Прозоровский поспешил исполнить приказанное. Искомой книги в продаже не нашлось, но был куплен экземпляр другой, ранее запрещенной. Стало быть, Новиков ее перепечатал? За такое преступление будет отвечать. Однако Прозоровский отложил арест, потому что наступило 21 апреля, день рождения императрицы.

Вечером в генерал-губернаторский дом на бал съехались важные гости. Слух о провинностях Новикова пробежал по залу, и потом говорили, что князь Николай Васильевич Репин побледнел и пал духом. Его масонские связи были известны, он опасался неприятностей и для себя.

Обер-полицмейстер, прокурор, частные приставы обыскали типографию компании в гендриковском доме и книжные лавки по всему городу. Запрещенные в свое время книги нашлись. Лавки были запечатаны, книгопродавцев арестовали. На допросах приказчик Новикова Кольчугин признался, что в Гостином дворе и на суконной фабрике, где был старый монетный кадашевский двор, хранятся запрещенные книги тысяч на пять рублей.

Полицейские в гендриковском доме осмотрели две библиотеки — книги старинных авторов и на разных диалектах. А библиотеки принадлежат Новикову — одна осталась от профессора Шварца. Запросили государыню, что с теми книгами делать.

В Авдотьино отправился советник уголовной палаты Дмитрий Олсуфьев с чиновниками. Новиков был нездоров. Когда он узнал, с чем пожаловали, с ним приключился обморок.

Олсуфьев выразил соболезнование и приступил к обыску. Книги и бумаги хозяина стаскивали в карету. Чиновники открывали шкафы и комоды, выдвигали ящики, копались в перинах. Потом обошли сад, смотрели конюшню и сеновал, на заднем дворе копали землю — не спрятаны ли где славянские литеры?

Новиков лежал в своем кабинете, и обморочное состояние сменилось забытьём. Доктор Багрянский был при нем неотлучно.

Под утро в кабинет Новикова постучали.

Багрянский на носках подошел к двери и открыл ее. Перед ним стоял Олсуфьев в накинутом на плечи овчинном тулупе.

— Николай Иванович спит, — сказал шепотом Багрянский.

— Ничего, — тихо сказал Олсуфьев. — Я хотел проститься. Мы уезжаем в Москву. Я буду докладывать князю, что запрещенных книг не нашли, пусть Николай Иванович не беспокоится.

— Да что тут, — хмуро сказал Багрянский. — За ним грехов нет, разве что за чужую вину пострадает.

— В уважение к недугу, — продолжал Олсуфьев, — я больного князю не повезу, пусть поправляется. А для порядку в доме останутся полицейские, и вы им уходить не приказывайте.

— Где уж… — сказал Багрянский, прикрывая дверь. — Мое почтение.

— Кто там? — спросил Новиков слабым голосом.

— Спите, Николай Иванович, — строго сказал Багрянский. — Это так, люди о вашем здоровье спрашивали.

Возвратившись в Москву, Олсуфьев остановил кибитку у Петровского дворца, где обитал генерал-губернатор, велел чиновникам книги и письма нести в сени и побежал с докладом.

Князь Прозоровский слушал его небрежно, пропуская мимо ушей подробности. Было ясно, что подчиненный пробует себя оправдать.

— Да где он? — спросил князь, прерывая речь Олсуфьева.

— Кто?

— За кем вы посыланы были. Государственный преступник, что слывет Новиковым.

— Николай Иванович Новиков болен, и ехать ему не способно, — заробев, сказал Олсуфьев. — А при нем состоит городничий с хожалыми.

— А-а-а! — закричал Прозоровский. — Упустили злодея! Он вас вокруг пальцев обвел, прикинулся больным и на вас туману напустил, отвел вам глаза — они это умеют. Злейший масон оставлен на воле! Он теперь Москву подожжет, а я отвечай перед государыней! Скачите за ним тотчас же. Или нет, вас опять обманут. Тут дельный человек надобен. Ступайте к себе, с вами займемся после.

Оставшись один, Прозоровский перебрал в памяти верных людей, шепча фамилии бескровными губами. Наконец он щелкнул пальцами и подошел к письменному столу. Выбирая очинённое перо, пробовал на пальце расщеп — слишком мягкое могло поставить кляксу. Но вспомнил, что писать не государыне, где за почерком надо следить, с маху нацарапал записку и захлопал в ладоши.

— Дежурного офицера, — сказал он вошедшему лакею. Офицер явился, выслушал приказание, уехал и через час ввел в кабинет князя гусарского майора.

— Здравствуйте, князь Жевахов, — сказал ему Прозоровский. — И простите, что потревожил в неуказное время. Но дело самонужнейшее, государственное и отлагательства не терпит. Ведомо ли вам, кто есть розенкрейцеры?

— Никак нет, ваше сиятельство, — зычно, как на смотру, рявкнул Жевахов.

— А кто такие масоны, знаете?

— Такие в гусарских эскадронах не служат, ваше сиятельство. Это кто мяса не ест, книги читает и баб не щупает, — отрапортовал Жевахов.

Прозоровский осклабился.

— Не то вы говорите, да, впрочем, оно даже и лучше, что так. А масоны, сударь, хуже раскольников, и в Москве они печатают книги, наполненные дерзкими искажениями, благочестивой нашей церкви противными и государственному правлению поносительными. Государыня императрица их трактовать изволит злодеями.

— Так точно, ваше сиятельство! — радостно крикнул гусар.

— А опаснейший русского народа враг и соблазнитель — Николай Иванович Новиков. Знаете такого?

— Никак нет, ваше сиятельство! — еще радостнее откликнулся Жевахов.

— Подойдите ближе, — сказал Прозоровский.

Он долго объяснял Жевахову задачу и отпустил майора только поздно вечером, наказав пускаться в путь, как соберет он команду.

На следующий день авдотьинские крестьяне с тревогой увидели гусар, строем по три бойко, рысивших к новиковской усадьбе. Впереди ехали офицеры, и старший из них, с черными усами, обнаженным клинком показывал на мост через реку и ближний лесок… Тотчас двое гусар поскакали к мосту и спешились.

— За барином приехали, — сказал один из мужиков.

— За ним, сердечным, — согласился другой. — Теперь ужо будет ему за фальшивую монету.

— А как же, — сказал третий. — Хоть ты и кормишь народ, а сполнять надо все по закону. А то я червонцы стану делать, ты червонцы — куда же это годится?

Команда остановилась у дома помещика. Майор Жевахов спрыгнул с коня, передал поводья коноводу и вступил на крыльцо. Из окон глядели испуганные лица домашних Новикова.

Жевахова встретил доктор Багрянский.

— Что вам угодно, господин офицер? — спросил он.

— По указу ее императорского величества, — гулко крикнул Жевахов, отстраняя рукой Багрянского. — Куда идти?

— Больной наверху, — ответил доктор, — его нельзя трогать, у него спазм.

В дом, гремя саблями, вошли подпоручик и шестеро гусар. За дверью в столовую раздался отчаянный детский плач, безудержно рыдали взрослые обитатели усадьбы.