В аббатстве: «Но люди понимали, насколько она ранима, и ценили ее за честность». В 1996 году:

Я никогда не занимал в твоей жизни особого места, и меня это совсем не огорчает… Так даже лучше для меня и моей семьи, потому что я знаю, какую боль твое непостоянство причинило тем, кто считал тебя своим другом…

Затем он заговорил об Уильяме и Гарри: «Мы не позволим им страдать от того, что не раз вызывало горькие слезы у их матери…» И опять мне вспомнилось письмо:

Прости, но я решил, что сейчас ты не сможешь вселиться в Гарден Хаус. На то есть много причин, одна из которых состоит в том, что это привлекло бы внимание полиции и прессы, а я не могу этого допустить.

Это письмо вызвало горькие слезы у принцессы. Ее страшно расстроило его требование вернуть диадему Спенсеров, а из-за письма, которое он ей прислал в апреле 1996, она снова плакала.

Многие комментаторы говорили о его речи в Вестминстерском аббатстве, как о попытке передать свою безграничную жалость к принцессе, которую замучила система. На мой взгляд, это были слова человека, которого мучает совесть, человека, вынужденного прибегнуть к воспоминаниям детства потому, что он не знал и не хотел ее знать, когда она стала взрослой. Но кое-что в его речи было правдой. Как, например, когда он сказал, что «эта удивительная, сложная, необыкновенная, уникальная женщина навсегда останется в наших сердцах. Никто не займет ее место. В наших душах навеки запечатлелась ее красота — и внешняя и внутренняя» и «счастье наполняло каждого, когда он видел твою сияющую улыбку и блеск твоих незабываемых глаз…».

И тем не менее, я никак не мог избавиться от ощущения, что не этому человеку, который за последние годы доставил столько беспокойства своей сестре, — не ему следовало говорить от ее имени. Он отказался дать ей пристанище в доме ее предков, когда она была жива, но теперь, когда ее дух покинул тело, он готов дать ей место на семейном кладбище. Я слушал его и думал: «Как он может так лицемерить в храме Божьем?».

Точно так же я не мог понять, как он посмел воспользоваться смертью сестры, чтобы в завуалированной форме уколоть королевскую семью, напомнив всем, что он, его сестры и их мать — вот кровные родственники принцессы, а значит, и ее настоящая семья, которая защитит Уильяма и Гарри, «не позволит их юным душам увянуть под жестким гнетом обязанностей».

В этот момент я посмотрел на королеву. Гарри тер лицо руками. Уильям смотрел прямо перед собой. Несчастные пешки в игре: Спенсеры против Виндзоров. Я представил, как бы ужаснулась принцесса, услышав такие слова. Ведь она больше, чем кто-либо другой, ценила влияние принца Чарльза и королевы на своих сыновей.

Я смотрел на гроб с четырьмя свечками по углам, накрытый королевским штандартом. На крышке, посреди венка из белых роз, была открытка от принцев. На конверте было написано: «Мамочке». Я сжал руку Марии правой рукой, руку Ника — левой. Ник плакал, Александр, стоявший рядом с ним, по-мужски сдерживал слезы. Я посмотрел вперед и увидел Хиллари Клинтон. Мне вспомнилось, что рассказывала принцесса: в начале года она посетила Белый дом и беседовала с миссис Клинтон о своем возможном переезде в Америку, и та сказала, что американцы будут счастливы ее принять. Я снова сглотнул слезы.

Наконец граф Спенсер закончил свою речь. Раздались бурные аплодисменты. Хлопали и на улице и в церкви — горячо, страстно. Я оглядел сидящих. Увидел Элтона Джона и Джорджа Майкла — они тоже хлопали. Конечно, эти аплодисменты предназначались принцессе, а не графу Спенсеру, но получилось, что люди поддержали те оскорбления, которые он нанес королевской семье.

К тому же его речь приняли восторженно еще и потому, что на этой неделе люди были настроены против Виндзорской династии как никогда. Мне стало обидно: это было несправедливо. Принцесса любила и уважала королеву, и переписывалась с ней до самой смерти. Принцесса уважала и герцога Эдинбургского. Она понимала, что те жестокие письма он писал в 1992 году с благими намерениями. И если королева назвала этот год annus horibilis, то эти шесть дней перед похоронами принцессы надо признать «самой ужасной неделей» этого ужасного года. Королевская семья, потрясенная смертью принцессы, поспешила вернуться из Балморала в Лондон. Надо было решить много вопросов. Например, приспустить ли флаг на Букингемском дворце. Казалось, никогда еще монархия не находилась в таком опасном положении. Это был редкий случай, когда пришлось пересмотреть протокол. Речь графа Спенсера и бурные аплодисменты, которыми она была встречена, свидетельствовали о кризисе, в котором находилась монархия. В газетах рассуждали о том, как смерть принцессы углубила пропасть, лежащую между этим «анахронизмом» и современными людьми. Они говорили, что принцесса, пусть даже после смерти, поставила на колени династию Виндзоров, которые доказали свою никчемность. Вот такие и еще более республиканские суждения заполнили газеты.

Но самое печальное, что в этой суматохе ни у кого не было времени подумать о том, что принцесса перевернулась бы в гробу, который еще не опустили в землю, если бы услышала, что о ней говорят.

Журналисты явно представляли себе, как принцесса глядит с небес на то, как они порочат монархию — источник ее страданий и одиночества — и радуется. Они не понимали, что в принцессе никогда не было ненависти и что она больше, чем кто-либо другой, хотела, чтобы Виндзоры продолжали править, оставаясь сильной и могущественной династией.

Она никогда не винила в своем одиночестве королевскую семью. Источником ее страданий был принц Чарльз, но даже к нему она не испытывала ненависти, и уж тем более к его родителям. Никто не понимал, что, если бы в те дни принцесса могла сказать свое слово, она бы стала защищать Виндзоров. Именно поэтому ядовитый тон речи графа Спенсера был совершенно неуместным. Если бы он знал свою сестру, он бы это понимал.

Принцессу не могли порадовать такие речи. Ведь сама она была другого мнения. «Мне никогда не удается найти слова, чтобы передать то, что я хочу сказать», — жаловалась она (именно поэтому у нее на столе лежал «список выражений»). За год до ее смерти, в октябре, мы с ней сидели на лестнице в Кенсингтонском дворце и она пыталась изложить на бумаге свои мысли. Она говорила о своем будущем, о своих страхах, размышляла о положении монархии в современном мире, стараясь взбудоражить свои мысли, чтобы они лучше легли на бумагу. На следующий день меня, как обычно, ждал в буфетной конверт. В нем было письмо, написанное на ее бумаге с красной полосой по нижнему краю.

Если бы можно было прочитать это письмо на похоронах, всем бы стало ясно, что принцесса всегда уважала монархию и ценила то, что сделали для нее члены королевской семьи. Чтобы ни у кого не осталось сомнений на этот счет, я привожу здесь это письмо, в котором нет ни капли злобы. Письмо, написанное самой Дианой.

Мне хотелось бы обнять свою свекровь и сказать ей, как хорошо я понимаю ее. Я понимаю, как ей одиноко, понимаю, что ей все время приходится сталкиваться с ложью и искажением фактов. Я понимаю, как ее это расстраивает, понимаю, что иногда она тоже теряется и не знает, что делать. Я хочу, чтобы монархия процветала (!), хочу, чтобы она благополучно пережила те изменения, которые ее ожидают и в результате которых она станет более сильной и здоровой. Я понимаю тот естественный страх, с которым королевская семья ждет этих перемен, но мы должны встретить их лицом к лицу, чтобы изменить ложное представление народа о монархии. Равнодушие людей пугает меня. Его надо преодолеть.

Я буду бороться за справедливость, буду защищать своих детей и монархию…

Королевский поезд ждал нас. Меня пригласили в поместье Альторп в Нортгемптоне (в семидесяти милях от Лондона), где в присутствии только членов семьи принцессы пройдут ее похороны. В то время как гроб с телом принцессы везли по улицам Лондона, а люди осыпали его цветами, я сел на поезд вместе с принцем Чарльзом, Уильямом и Гарри. Вагоны были красного цвета, а впереди поезда — два локомотива: «Принц Уильям» и «Принц Генри» Это было странное и печальное путешествие. Должно быть, я заснул, как только поезд тронулся, потому что не заметил, как прошли полтора часа дороги. Я сильно устал после ночных бдений, и проснулся только, когда поезд остановился у станции, ближайшей к Альторпу. В поместье нас провели через гостиную в столовую. Еще в холле меня потрясло, что пол из черных и белых мраморных плиток точно такой же, как в Вестминстерском аббатстве.