Вспоминает Юрий Иванович Манин:
«Несмотря на заметную разницу в возрасте я ощущал, быть может, самонадеянно, что мы были с Аркадием друзьями. Я не могу ни обосновать это чувство, ни подкрепить его свидетельствами. Мы были очень разными, наши жизненные опыты почти не пересекались. Но я чувствовал к Аркадию глубокую симпатию, а его и Бориса размышления о человечестве и его судьбе воспринимал с жадностью, потому что они удовлетворяли какую-то глубокую потребность, которую нельзя было утолить иначе.
В шестидесятые годы я читал довольно много фантастики, но, кроме работ Стругацких, воспринимал её как чистое развлечение. В памяти мало что осталось, кроме смешного этюда Азимова: далёкое будущее, мальчик-вундеркинд, к общему изумлению, открывает нечто немыслимое: он ухитряется умножить шесть на семь с помощью каких-то каракулей на бумажке, тогда как все нормальные люди просто нажимают клавишу на компьютере…
Такие вещи делать было легко. Братья занимались чем-то совсем другим.
(Юрию Манину в 1962 году было двадцать пять лет, и его научная репутация быстро росла. В 1963 году он защитил докторскую диссертацию, два года спустя стал профессором МГУ. А в 1967 году, когда проводил полтора месяца под Парижем, работая в Институте Высших Исследований, узнал о присуждении ему Ленинской премии. — А.С.)
В Москве на мехмате МГУ у меня уже были первые замечательные ученики, я читал лекции и со страстью занимался математикой. Но мой широкий круг общения состоял вовсе не только из математиков: в него входили лингвисты, художники, литературоведы, писатели, психиатры, историки, — все со своими, а не официальными убеждениями.
И вот, вернувшись из Парижа, я вдруг обнаружил, что после премии меня стали считать „своим“ люди из совершенно другой компании. Тут я испугался, осердился и, чтобы не было недоразумений, подписал первое коллективное письмо протеста, попавшееся мне под руку. Это было письмо в поддержку одного из правозащитников, математика и сына поэта Александра Сергеевича Есенина-Вольпина, в очередной раз посаженного в психушку.
Ну а дальше, как обычно: вызов на партком, и я стал невыездным на двадцать лет. Преподавать, к счастью, не запретили, ученики приходили, не пугаясь парткома. Душно было, ну да ничего.
К концу 80-х страна стала меняться, опять можно было ездить, и оказалось, что мне ужасно интересно, как живут люди в разных местах, как они осознают своё общество и его историю, как они проницательны и как они слепы… Словом, мы с женой стали жить не только в Москве, но также в Бостоне, Токио, Париже, Бонне, Чикаго, — и так с тех пор и продолжаем учиться, всему, включая и любимое ремесло, математику».
Почему мы рассказываем об этом человеке? Ну, во-первых, у АБС было совсем не так много общих друзей вообще, а на протяжении стольких лет — и того меньше. Во-вторых, именно Манин был, наверно, самой яркой личностью среди тех учёных, на которых АБС предлагали равняться, именно он стал в той или иной мере прототипом многих учёных в их книгах: Ламондуа («Далёкая Радуга»), Симоне («Отель „У погибшего альпиниста“») и, конечно, Вечеровского («За миллиард пет до конца света»). Правда, сам Юрий Иванович ни в одном из них себя не узнал, но это и не важно — важно, что авторы говорят: Манин помог им создать эти образы, и с этим не поспоришь.
Кстати, другим прообразом учёных в книгах АБС, особенно Вечеровского (по внешним данным — уж точно), был Алексей Вольдемарович Шилейко — ещё один феерический персонаж советской науки — создатель первого отечественного компьютера и самого представления об информации как о физической сущности, а «по совместительству» пасынок Анны Ахматовой, то есть сын одного из её мужей — выдающегося востоковеда, поэта и полиглота Вольдемара Шилейко.
Алексей, наделённый уникальным математическим складом ума, тяготевший к технике с детства, вырос среди людей искусства, а потому всю жизнь был ещё и великим знатоком литературы, музыки, театра, живописи. Так что мимо братьев Стругацких никак он не мог пройти. Познакомился в начале 1960-го, ещё раньше Манина, и тоже стал другом АНа на долгие годы.
Ну а теперь немного о политике.
Помнится, БН убеждал меня, что их творчество развивалось и выстраивалось под влиянием событий, в первую очередь, социально-политических. Да, безусловно. Куда ж от них деться-то в нашей стране? Но думаю, что теперь и читателю ясно, что влияли эти события опосредованно — через обстоятельства, если не лично-семейные, то уж во всяком случае профессиональные: условия, возможности, стимулы для работы, частота и оперативность публикаций.
А ведь год 1962-й был весьма, весьма не простым.
С одной стороны, хрущёвская оттепель набирала силу, подрастали дети, родившиеся после Сталина и имевшие шанс никогда не узнать, не увидеть ничего подобного ушедшим в прошлое ужасам. После исторического выноса вождя из мавзолея 1962-й стал первым годом СОВСЕМ без Сталина. И в то же время, с другой стороны, набирали силу реваншистские настроения, неосталинисты ещё не афишировали себя, но копили злобу и выжидали.
В сфере искусства и науки всё было пока здорово, но в сфере экономики под безграмотным партийным руководством становилось хуже и хуже. Исчезали продукты, которых и так было немного. Росли цены. Не случайно именно в 1962-м случился чудовищный расстрел рабочей демонстрации в Новочеркасске 2 июня. И не случайно об этой трагедии не узнали тогда не только АБС, но и вообще никто по всей стране. Наивысшее проявление свободы — массовая забастовка, и в ответ чисто тоталитарное жестокое подавление (24 человека, погибших под пулями) и, что ещё страшнее — безжалостное заметание следов в лучших сталинских традициях. Сколько человек было убито во имя сокрытия информации — этого мы уже никогда не узнаем.
Немногим веселее было и по всему миру.
11 февраля в Западном Берлине поменяли Пауэрса на Абеля.
5 августа умерла Мэрилин Монро. Не доказано, но многие считают, что её убили.
Ну и вообще, сплошные кризисы: Берлинский кризис, Тайваньский кризис, Карибский кризис… Да, стену в Берлине начали возводить 13 августа 1961-го, но это ведь только проволоку колючую на 45 километров протянули, и то три дня провозились, а саму стену как таковую строили как раз весь 1962 год на радость демократической Европе.
Проблемы Тайваня и Пекина вроде бы уж совсем далеки от нас, если бы не то обстоятельство, что АН жил в семье китаиста, и там никак не могли игнорировать судьбу засевшего теперь в Тайбэе приснопамятного Чан Кайши, от которого семья Ошаниных спасалась бегством из Шанхая ещё в 1927-м с грудной Леной на руках…
Ну а Карибский кризис в октябре, истинный смысл которого был скрыт от народа, — это событие, вне всяких сомнений, эпохальное. Не увенчавшаяся успехом попытка разместить советские ядерные ракеты на Кубе поставила весь мир на грань ядерной войны между СССР и США. И в каком-то смысле история эта стоила Кеннеди жизни, а Хрущёву — власти. Победителями вроде бы вышли американцы, но ни тому, ни другому не простили случившегося.
Скажем прямо, писателям Стругацким не было до всего этого особого дела. Они всё также, как и раньше (в 1956-м, например), думали о своих глобальных проблемах — представьте себе, глобальнее Карибского кризиса! — и работали, как проклятые.
Только к концу года эхо всех кризисов докатится и до людей искусства. А значит, коснётся и Стругацких.
1 декабря Система показала зубы. Случился знаменитый поход Никиты Сергеевича со товарищи на выставку «Новая реальность» в Манеже. Товарищи у него были замечательные — Суслов и Козлов. Первый так грамотно науськивал Самого на абстракционистов и формалистов, что Никитушка, расстроенный всеми политическими кризисами года, не стал церемонничать и выдал свою историческую фразу: «Я как Председатель Совета министров заявляю, что советскому народу всё это не нужно». У Лавра Федотовича Вунюкова из «Сказки о Тройке» должность будет поскромнее, но говорить он будет именно этими словами.
