Так незаметно пролетели три с половиной месяца, и началось обратное перебазирование ВИИЯ в столицу. Приказ об этом вышел ещё на излете Сталинградской битвы, 31 января 1943 года, а теперь уж и Курская миновала, и промелькнул вслед залетом дождливый сентябрь с заморозками по ночам, и облетела листва в городском саду, и потянулась по великой реке на маленьком буксире старая, ржавая, пропахшая рыбой и солярой черная баржа, на которую погружены были и сами курсанты, и весь их немногочисленный скарб, и вся библиотека института — изрядное количество грубо сколоченных ящиков с книгами и папками.

Плыли долго. Уже и снежок порою начинал падать. А осень выдалась ветреной, сырой и холодной, так что в Москве было даже здорово, когда их заставили идти пешком от Южного порта до Таганки — шесть, а то и восемь километров. И согрелись, и столицу увидели от окраины до центра. Вот она какая: необъятная, с высоченными домами, с широкими проспектами, с мостами!.. Мосты короче и словно бы массивнее ленинградских, и река Москва более узкая, чем Нева, но закованная в гранит не менее монументальный. А этот совершенно фантастический, сказочный Кремль, сего башенками, укутанными в камуфляж!..

Москвичи особенно радовались возвращению в родной город. Ведь теперь им разрешат жить дома. Андрею Спицыну — у родителей на Серпуховке, ездить вполне удобно на трамвае, Борьке Петрову (призван из Ташкентского пехотного) — у мамы в самом центре, в Большом Черкасском. Оттуда вообще пешком можно ходить на Таганку.

А место, где занимались поначалу и куда поселили всех иногородних — это было довольно новое здание школы в 5-м Котельническом переулке, в двух шагах от Таганской площади, на высоком берегу реки. В такой невероятной близости от Кремля, что поначалу просто не верилось. По утрам во время зарядки они сбегали вниз по щербатому булыжнику крутого склона и дальше по асфальту набережной, всё ближе и ближе к самому сердцу Родины, но только до Зарядья — потом поворачивали назад, потому что и при въезде на Красную площадь, и под мостом на Кремлевской набережной стояли специальные патрули, и всякий раз ему казалось, что вот сейчас оттуда появится ЗИС с эскортом мотоциклистов, торжественно приостановится, откроется дверца и прямо им навстречу выйдет товарищ Сталин. Или всё это вообще только снилось ему?

Мелькали дни, и первое очарование Москвой проходило. Аркадий по-прежнему любил сидеть над недавно ещё травянистым, а теперь уже заснеженным склоном и смотреть на ослепительно розовую в закатном свете корочку льда, хотя совсем недавно провожал глазами унылые катера, проплывающие по серой глади меж бакенами. Ближе к Кремлю его уже не тянуло. Они полюбили Швивую горку, где местные сорванцы катались на санках, на фанерках, на обрывках картона — на чем попало, и можно было легкомысленно присоединяться к ним, вызывая восторги девчонок и возмущение мамочек. А ещё они полюбили бульвары: Яузский, Покровский, Чистопрудный, и дальше — какой там ещё? По бульварам гуляли девушки, иногда поодиночке, иногда группками, даже зимой, а уж весной…

Аркадий сочинил песенку, которую они распевали хором и называли гимном московского гарнизона:

Ну, понятно, это из «Острова сокровищ». Вот, сравните с оригиналом:

Фильм Владимира Вайнштока вышел в самом начале 1938 года, и Аркадий наверняка смотрел его, и не раз, а «Песню пиратов» Никиты Богословского на стихи Василия Лебедева-Кумача распевала тогда вся страна, тем более что именно её запретили к тиражированию и к исполнению по радио. Популярность была бешеная, и эти строчки переделывали все, кому не лень.

Стругацкий тогда вообще много сочинял всякого. Например, смотрел вокруг себя и перефразировал Пушкина:

Или когда получил после долгих мытарств вожделенные сапоги (а обуви в войну всегда не хватало), он нёс их на указке, перекинутой через плечо, положив в невесть откуда взятую корзинку, и распевал в коридорах института такой текст:

О, как изящно через девятнадцать лет в книге изданной стотысячным тиражом в «Детгизе», вышеуказанная мать будет заменена нейтральным эвфемизмом «тирьям-пам-пам»!

Но судя по всему, и этот куплет является переделкой бессмертного творения другого неизвестного автора. Иначе как объяснить воспоминания БНа, что стишок был сочинён его однокурсниками на матмехе Витей Хавиным и Петей Тревогиным лет через десять?

Да в общем-то Аркадий не очень и претендовал на звание поэта — больше тяготел к прозе. Однажды на скучной лекции он сообщил соседу свистящим шепотом:

— Придумал отличное название для фантастического романа: «Человек без жопы».

Шутка зашелестела по рядам. Кто-то самый дотошный поинтересовался:

— Слушай, как же он будет?.. Ну… понимаешь.

— А этого, — сказал Стругацкий, — никто не знает. Главное — название хорошее.

И все очень весело ржали. Только один Юра почему-то совсем не смеялся. Аркадий его спросил потом, и он рассказал:

— Мне когда задницу оторвало под Ельней, я полгода по госпиталям мотался. Это же жуткая вещь, браток, когда ягодицу оторвет. Там, понимаешь, в ягодице, все главные сосуды сплетаются. А мне по касательной как шваркнет болванкой!.. Ребята, спрашиваю, что же это такое, где же задница-то? А мне, веришь, штаны содрало начисто по самые голенища, как не было штанов… в голенищах ещё что-то осталось, а сверху — ну, ничего!..

А ещё был у них на курсе парень по имени Костя — верный сталинец, отличник, зубрила, но от природы несколько туповат. Всё, что выходило за рамки учебных курсов, запоминал он неважно. И ему Аркадий посвятил следующие строки:

Кем стал впоследствии этот Костя, история умалчивает, да и не это важно. Интересна сама тематика этой эпиграммки. Очевидно, что в восемнадцать-девятнадцать лет все юноши интересуются сексом. Но учтите, какой год на дворе. Это ж надо было где-то доставать дореволюционные издания Зигмунда Фрейда и Августа Фореля! Имя Фрейда в комментариях не нуждается, а вот Форель, который у сегодняшнего читателя ассоциируется, скорее всего, с деликатесной рыбой, был на самом деле выдающимся швейцарским психиатром XIX–XX веков, и его знаменитый двухтомник «Половой вопрос» на русском языке с предисловием академика В.М. Бехтерева выдержал не менее десятка переизданий. Курсанты ВИИЯ были по преимуществу из интеллигентных семей или тяготевшие к интеллигенции, своего рода разночинцы. Так что в родительских библиотеках книги у них могли быть всякие. Но характерно, что именно Стругацкий укоряет Костю за плохое знание сексологии. Сам он в этом юном возрасте был уже весьма подкованным товарищем. Об этом впереди разговор особый.