Я выдохся и замолчал; на душе было противно, словно бы я говорил не Глаше, а в пустоту... нет, не в пустоту — я говорил себе, потому что, действительно понимая ненужность своей жизни, я отбивался от спасительной ноши, как только мог. Выходило, что я одно хотел, а делал совсем другое, будто бы кто направлял меня.
Взглянув на Глашу, я увидел, как дрогнули ее губы, и вид у нее был такой, будто бы она не решалась что-то сказать. Мне подумалось, что лучше бы ей встать и выйти или мне перейти в комнату, оставив ее одну...
— Разве... разве меня можно полюбить?
Сначала я даже не понял, что она спросила: ведь дело было не в этих словах, но потом до меня дошло, и я смотрел на нее, смущенную, жалкую, но настолько другую, что готов был встать перед нею на колени. Это были первые слова человеческие, которые она принесла в мою квартиру. Отлетела моя уверенность, весь этот крик, обвинения, и подумалось как-то сразу — что она и я несчастны, потому что не знаем, как жить, больше того, не можем жить без любви и кидаемся к самой слабой надежде, убеждая сами себя, что на этот раз нам повезет больше. А Глаша ждала... Что я должен был ответить? Язык не повернулся бы выговорить ничего не значившее «Да»! Промолчать? Я подошел к ней, заметив, что она сжалась, и, подняв из-за стола, поцеловал.
— А теперь — иди домой.
Она наклонила мне голову и прикоснулась губами к виску, прошептав одновременно: «Прости меня!» — и быстро вышла из квартиры.
После ухода Глаши я долго сидел за столом, бесцельно глядя в окно, за которым стал моросить дождь; думал о ней, о Рогачеве, о Татьяне, о многих других людях, с кем меня сталкивала жизнь. Мысли мои были грустны. Я уже успокоился, все увиделось иначе: и приход Глаши, в котором, как я понимал, было больше отчаянья, чем хитрости, и нежелание Татьяны говорить — ей ведь тоже нечего было сказать мне. Вот тогда я стал перебирать по памяти своих знакомых, стараясь отыскать такого человека, который послужил бы мне примером, а то и укором. Многих я вспомнил, и оказывалось: тот оставил детей, та ушла от мужа, кто-то преспокойно делил себя между женой и любовницей и, похоже, был доволен. Выходило, такого человека нет. «Постой, а Саныч, — пришло мне в голову. — Да и не только он — Тимофей Иванович...» Мне стало легче, но осталось что-то тревожное: подумалось, многие люди поступают так, будто стараются поскорее изжить свою жизнь. Возможно, мы тратим силы на то, чтобы перехитрить друг друга? Ведь Рогачев, пригласив меня на день рождения, вознамерился расплатиться мною. Глаша, как бы то ни было, ловчила, я не отставал от них...
Но стоило немного задуматься, как становилось понятным, что платить будет каждый. Действительно, что изменится, если я обыграю Рогачева или же он передумает меня? Ничего, совершенно ничего, потому что мы оба проиграем. Я подошел к какой-то важной мысли, она и должна была вывести меня из тупика... Возможно, это то, что мы и любим, и ненавидим одновременно? или дело в том, что наше счастье построено всегда на чьем-то несчастье и по-другому быть не может? Так что же?.. И снова я думал о Татьяне, о Рогачеве, о Глаше; мысли шли по кругу, и в конце концов я понял только одно: мне во всем этом не разобраться. Тогда я встал и вышел из дома, чувствуя, что оставаться в квартире больше не могу. Мне казалось, я должен поехать к Татьяне и сказать, что я не люблю ее, но жить без нее не могу — пусть судит. Я понял: если не сделаю этого, то вскоре мне нечем будет дышать.
Поговорить с Татьяной мне не удалось: снова вышла ее хозяйка и сказала, что Татьяны нет дома, но по тому, как она ехидно улыбнулась, было понятно: врала. Я постоял у дома, не зная, как быть, и подумал, что, пожалуй, только Лика могла бы передать то, что я хотел высказать. Я позвонил дежурной бортпроводников и спросил, куда улетела Лика. Отыскать в нашей системе человека довольно сложно, иногда просто невозможно, и я мало на что надеялся. Но попалась «бабушка Федора» — бывшая бортпроводница, добродушная, несколько ворчливая женщина. За это ворчание ее и нарекли Федорой да и еще и «бабушкой».
— А ты не ошибся? — спросила она прямо, зная, конечно, о наших отношениях с Татьяной. — Тебе не Лика нужна...
Я сказал, что она всегда была любопытной, и Федора, поворчав и пошуршав бумагами, надолго пропала. Подумалось, что Лика не найдется, но в тот момент услышал, что она через час прилетит.
— Но с другой девочкой, — не утерпела все же Федора и повесила трубку.
Я отправился в аэропорт и, когда ехал в автобусе, подумал, что мы и вправду всегда поступаем по чужой воле: ведь это появление Глаши подтолкнуло меня переговорить с Татьяной. Теперь Лика зайдет к ней, потому что это надо мне. Но с другой стороны, остается иллюзия того, что решаешь самостоятельно. Я оглядел пассажиров автобуса, словно бы хотел убедиться, что хотя бы они ехали в аэропорт по доброй воле, и посмеялся над собой, подумав, что нет в целом мире такого человека.
С Ликой мы встретились у проходной и договорились, что я подожду, пока она переоденется. Она едва только услышала, что нам надо переговорить, сразу же нахмурилась. Наверное, догадалась, что речь пойдет о Татьяне. Мне пришло в голову, что напрасно я примчался в аэропорт: надо было выломать дверь и вытащить Татьяну на свет божий.
Но все же в автобусе я попросил Лику передать ей несколько слов.
— И что именно? — спросила Лика строго.
— Скажи, что я все знаю и хочу с нею поговорить.
— И все?
Я кивнул, и Лика разочарованно сказала, что не стоило ехать из-за такого пустяка в аэропорт; пришлось согласиться, и это заинтересовало ее еще больше, она даже поерзала на сиденье, порылась в сумке и резонно заметила, что было бы лучше сказать эти слова мне самому.
— Она не открывает двери.
Это было кое-что, и Лика сразу ожила.
— Надо же, принцесса, — осудила она подругу, помечала и добавила: — Чего вы маетесь, не понимаю... Будет ребенок и...
Она зыркнула на меня, определяя, как я отношусь к ее словам, но продолжать не стала: хитрая, бестия, всегда рядом с кем-то, найдет каждому ласковое слово, с каждым поладит, но смотрит при этом так, что видно — себя не забывает.
— Ребенок, — сказал я, повернувшись к ней. — В этом все и дело. Расскажи мне, как это было?
Она разыграла удивление, торопливо поклявшись, что ничего не знает. Я переждал, давая ей возможность выговориться, а затем напомнил пляж в Адлере и историю ее родного дяди.
— Это-то при чем? — теперь уже искренне удивилась она. — Мы тогда дурачились, так?
— Так, — согласился я. — Рассказывай, я все равно не верю, что ты не знаешь.
Она еще поупиралась, а потом призналась, что однажды Рогачев подкатился к ней с разговором, предложил встретить после рейса. Она согласилась и, поскольку Татьяна оказалась рядом, то и ее не отпустили.
— Мы поехали ко мне, — говорила Лика глуховато, видать, ей было неловко признаваться в очередном своем поражении. — Посидели за столом, поговорили. Я все поняла, да они и не скрывали, смотрели друг на друга. После они ушли, а я осталась. Больше ничего не знаю.
— Больше ничего и не надо. — Я ехидно спросил: — Он тебе подарил хоть что за страдания?
Шутка была не очень удачная, но Лика, не заметив обидного тона, серьезно ответила, что Рогачев обещал привезти ей сувенир. Я вспомнил разговор на кухне, а Лика поглядела на меня с обидой. Пришлось успокоить ее, сказав, что дело не в сувенире.
— Да нужен он мне! — отмахнулась она и, схватив меня за локоть, сообщила, что бортпроводницы ждут нашей с Татьяной свадьбы. — Отчего о ней столько говорят? не понимаю, — добавила она, но тут же спохватилась: — Что я говорю...
— Так оно и будет, — успокоил я ее и спросил, не забыла ли она, что передать.
— Не маленькая, — ответила она бойко и посетовала только на то, что, видать, от подруги быстро не вырвется.
— Ничего я подожду.
На другой день, подписывая задание на вылет, Рогачев сказал Санычу как бы между прочим, что вечером у него важная встреча и надо возвратиться по расписанию. Это предназначалось мне: Санычу наплевать, встречается Рогачев вечером или не встречается.
