— Ничем, — ответила Татьяна. — Нет, сказал, что мы с ним давно знакомы.

Мысленно я послал Рогачева к черту, подумав, что, возможно, эти слова случайные: мало ли, ему захотелось поговорить. Убедил себя, что так оно и есть, а напрасно: я ведь знал, что он ничего не делает просто так.

С того памятного дня, когда Глаша увела под конвоем своего мужа, а я ушел, оставив Татьяну одну, прошло недели две. Летали мы почти каждый день, и дни эти мелькали, как фонари на полосе. Рогачев делал вид, что ничего не произошло, но разговаривали мы с ним только о работе, и это меня вполне устраивало. Татьяну я встречал в аэропорту перед рейсом, пытался остановить ее в коридоре и заговорить, но она не стала даже слушать. Лицо ее показалось мне худым и каким-то чужим, и она постаралась обойти меня молча, словно бы боялась вопросов. Впрочем, возможно, это и не так.

Однажды вечером, узнав, что она прилетела, я поехал к ней домой, надеясь, что уж там она отмолчаться не сможет. Перед дверью моя решительность испарилась, но все же я позвонил. Татьяна открыла двери, поглядела на меня печальными глазами и закрылась на замок. Я слышал, что она не ушла, стояла под дверью, и тихо постучал.

— Таня, мы должны поговорить, — сказал я, понимая, что открывать она не собирается. — Ты сама вспомни, разве я во всем виноват?

Она не ответила, тогда я заколотил по двери кулаками и прокричал ей, что мы всегда занимаемся не тем, чем нужно, и все решаем, открывать двери или не открывать. Сам не знаю, что это значило, возможно, то, что действительно глупо топтаться у дверей. На шум вышла старушка, у которой Татьяна снимала комнату, и тихо спросила:

— Молодой человек, чем провинилась эта дверь?

Мне даже почудилось, она сказала «уважаемая дверь», поскольку тон ее был именно таков, и я попросил, чтобы вышла Татьяна.

— Как же она может выйти, — притворно удивилась старушка. — Ее нет дома. Нет, — повторила она и повела рукой. — Нету!

Мне ничего не оставалось, как повернуться и уйти.

На следующий день Рогачев как-то пристально взглянул на меня: вероятно, он знал, что я ходил к Татьяне. Мы снова говорили только о курсе и высоте и расстались, даже не кивнув друг другу. Саныч заметил перемену наших отношений гораздо раньше, ничего не спрашивал и только иногда в полете, будто бы отвечая на какие-то свои вопросы, говорил:

— И-хо-хо! Вот жизнь!

И непонятно было, что он хотел этим сказать, но думаю, проблем у него хватало и своих, так что эти слова ни о чем, в сущности, не говорили.

В эти же дни ко мне приезжала Глаша.

Признаться, я удивился и сразу подумал, что ее прислал Рогачев: такой приход завершал и день рождения, когда мы с нею якобы танцевали в полутемной комнате, и неожиданную встречу у Татьяны. Глаша извинилась за внезапное вторжение, говорила тихим голосом и, видно было, очень смущалась, отчего и показалась мне несколько другой. Возможно, последние события ее действительно изменили... Когда я взял ее плащ и повесил на гвоздь на дверном косяке, она поблагодарила и спросила вкрадчиво:

— Не ожидал?

— Нет, — ответил я. — Проходи в комнату.

Она кивнула, прошла на кухню, села на табуретку у окна и попросила сигарету.

— Иногда курю, — пояснила она, глядя на огонь спички. — Как ты относишься к курящим женщинам?

— Точно так же, как и к тем, которые не курят, — ответил я, потому что курение, собственно, ни о чем не говорило.

Глаша жадно затянулась, заметила шутя, что чужие сигареты всегда кажутся слаще, и сказала, что последнее время она долго думала, прежде чем отправиться ко мне, но теперь...

— Теперь я здесь, — продолжила она и вскинула руку в сторону плиты, узкого красного стола и двух стеклянных банок на нем, — так что отбросим всякие прелюдии. Я пришла поблагодарить тебя. Это вполне естественно, правда?

Она подняла на меня глаза, стараясь определить, радуют ли меня ее слова, и пальцы ее немного дрожали. Было похоже, что Рогачев к ее приходу не имел никакого отношения. Я ничего не ответил и продолжал слушать. Говорила Глаша тихо и очень разумно, видать, все основательно продумала. Немного смущалась и часто вопросительно смотрела на меня, ожидая поддержки, волновалась, и это волнение удивительно меняло ее, казалось, это совсем не та женщина, которая распекала Рогачева в комнате Татьяны. Кстати, она правильно поняла, что там произошло, обвинила во всем мужа, припомнив, что нечто подобное случалось и раньше. О часах она или же не знала, или не придавала им большого значения — во всяком случае, их даже не вспомнила, но зато уверила меня, смущенно улыбнувшись, что переживет измену и на этот раз.

— Я была у Тани, — сказала она, пристально взглянув на меня. — Мы чудесно поговорили, обсудили и... Мы женщины, и всегда поймем друг друга, правда?

Я кивнул: интересно было послушать, что она придумает еще, потому что ни в какое понимание между женщинами не верил; об этом не стоило даже заикаться, так же, впрочем, как и о понимании между мужчинами.

Глаша продолжала говорить, и мало-помалу стало понятно, что обвиняла она не только мужа, но и меня: я смирился с тем, что Рогачев встречается с Татьяной, не проявил настойчивости и не появился после скандала. Нашу встречу у Татьяны она определила словами «маленькая драчка». Выходило, они с Татьяной вместе поплакали над тяжелой женской судьбой, поняли друг друга и твердо решили, что Рогачев остается в семье, а Татьяна будет терпеливо ждать, когда я прозрею и приду к ней. Идиллию прощения Глаша нарисовала довольно красочно: Татьяна встретит меня холодно, немного посердится, немного пожурит, а затем внезапно кинется мне на грудь и станет моей женой.

— Так и будет, — сказала Глаша тоном пророка, взглянула на меня смело, взяла сигарету, но прикуривать не стала, мяла ее пальцами. — Она согласна, понимаешь?

Она едва не добавила: «Дело за тобой, что же ты сидишь?!»

Но теперь я ей не верил: возможно, она и была у Татьяны, да та вряд ли так уж охотно разговорилась, и выходило, Глаша все сочинила. Что ж, в этом не было ничего удивительного: она боролась за себя и за своих детей, и наверняка ее устраивала только победа. Отсюда — и уверенность, и продуманность, и легкое волнение. Было еще что-то, что задело меня: подумалось, она знает нечто такое, о чем я не ведаю.

— Правда? — спросила она, сказав, что я должен на что-то решиться и устраивать дальнейшую жизнь.

Мне хотелось ответить: «Истинная правда!» — но я боялся, что она уловит насмешку и обидится, а к тому же меня снова что-то царапнуло. Похоже, Глаша чего-то не договаривала.

— А решишься, то непременно добьешься своего, — продолжала она, обрадованная моим молчанием. — Надо только видеть главное, правда? А то ведь мы иногда делаем, а потом думаем...

— Именно так, — сказал я, обрывая ее очередное «правда». — Сначала делаем, потом думаем, а после жалеем о сделанном.

Глаша взглянула испуганно, наверное, ее насторожило такое тесное понимание, и мне подумалось, она спросит по-рогачевски: «Зачем сказал?!» — но она успокоилась, не заметив иронии,согласилась:

— Вот именно.

И снова принялась говорить о Татьяне.

Слушая Глашу, я думал о том, что ее появление все же связано с Рогачевым; конечно, он прямо не говорил, намекнул — зная свою жену, не так сложно представить ее поступки. И к Татьяне послал ее точно так же, и выходило, она должна была что-то узнать и принести эту новость мне. Я убеждал себя в этом, но чувствовал — что-то не вяжется: достаточно было вспомнить разговор Татьяны и Рогачева в самолете. Он спрашивал ее, решилась ли она. Это касалось чего-то серьезного.

— Она мне понравилась, — продолжала говорить Глаша тихим голосом. — Такая хорошенькая, печальная... Сидит дома, переживает, ждет тебя... И характер у нее мягкий, мне показалось...

— Она летает каждый день, — прервал я эту домашнюю кошечку, так уютно расположившуюся у меня на кухне. — Это во-первых! Так что печалиться ей просто некогда. А во-вторых, я впервые в жизни слышу, чтобы женщина расхваливала свою сестру. Татьяна не успела сказать тебе, что я там едва не взломал двери, за которыми она скрывается?..