В гостиницу мы шли все вместе, не было только Саныча, который отправился пораньше, чтобы выписать направление и занять комнаты. Если достанется один четырехместный номер, то придется нам жить скопом, а если будут двухместные, он поселит Рогачева с механиком, меня — с собой. О Татьяне и Лике нет разговора: нашим девушкам определены большие комнаты, человек на десять, а если и такой не окажется, их поселят в палатке. Впрочем, там жить даже лучше, поскольку летняя теплынь — они и не возражают, и единственное, о чем постоянно спрашивают — работает ли душ. Ответ известен заранее: ни в одной нашей гостинице душевые не работают, хотя они и есть. Факт сам по себе не такой и значительный, но наводит на мысль, что многое из необходимого в жизни перешло в разряд излишеств, и, похоже, надолго. Начальство не очень-то утруждает себя заботами о нас, дежурные в гостиницах это прекрасно знают, и редко кто из них не говорит бортпроводнице «ты» — это в хорошем настроении, а рассердившись, может с презрением процедить «они», имея в виду всех вместе. Девушки привыкли, не расстраиваются и, посмеиваясь, говорят обычное: где начинается авиация, там кончается порядок.

Рогачев был в прекрасном настроении, во всяком случае, пока мы шли через яблоневый сад, он рассказал анекдот, весело взглянул на чистое небо и предложил немедленно ехать на пляж.

— Саныч оказался прав, — вспомнил я пророческие слова и подмигнул Татьяне: — Значит, кидаем сумки и — понеслись?

Она кивнула, а Лика равнодушно сказала:

— На пляже очень хорошо.

Я едва не добавил: «Волга впадает в Каспийское море», прыснул, не сдержавшись, и она взглянула на меня с удивлением; пришлось объяснить, что у меня прекрасное настроение и засмеялся я от полноты чувств, — она ведь могла обидеться. Я ожидал, что она выскажется и по этому поводу, заметив, предположим, что отличное настроение говорит о хорошем здоровье, нет, промолчала.

А настроение действительно было неплохим: часы блестели на руке Рогачева, Татьяна шла рядом. Рогачев молчал, и я подумал, как бы умотать на море без него. Надо было улучить момент и шепнуть Татьяне, чтобы они с Ликой шли от гостиницы не налево, где автобусная остановка, а направо. Мы поймали бы какую-нибудь машину и добрались бы до пляжа.

— Нет ничего прекраснее, — вдруг сказал Рогачев, выхватив из копешки клочок сена и понюхав его. — Какой аромат! Чудесный! Ты умеешь косить?

Я ответил, что не приходилось.

— Научишься! — воскликнул он и принялся рассказывать о сенокосе, о каких-то жучках, которые, оказывается, жужжат до поздней ночи. — Поехали в деревню?

И он взглянул на Татьяну: производит ли эта болтовня впечатление.

— Поехали, — согласилась она, и ее ответ помешал мне сказать, что, в общем-то, сено косят рано утром.

— Быстрее собирайтесь, — подала голос Лика. — Завтра в это время и тронетесь.

Мы посмеялись, но Рогачев снова заговорил о деревне, вспомнил какой-то пруд, где он вроде бы удил рыбу. Я не представлял, куда это он ездил — вырос-то он в Ленинграде. Впрочем, я не особенно прислушивался, подумав, что жестоким людям природа дарит еще и сентиментальность — как прикрытие, наверное. Иной поманит часиками, приготовит петлю, но над сеном при случае повздыхает.

Тимофей Иванович, слушая Рогачева, кивал головой, как бы подтверждая, что все это чистейшая правда; Татьяна поглядывала на Рогачева, а Лика смотрела под ноги.

— Да, в деревне жизнь, — вздохнув, закончил Рогачев и оглядел каждого — понимаем ли мы, что за жизнь теперь в деревне. — Красота!

Я подумал, что он сейчас должен помолчать, показывая, что мыслями улетел далеко-далеко, а после снова брякнуть что-то все о той же бедной деревне. Так оно и вышло: он признался, что завидует Санычу, который приобрел дом, и сказал это с такой грустью, что Татьяна явно заинтересовалась.

— Хороший дом?

— Отличный, — с чувством ответил он, но взглянул на меня и добавил: — Так Саныч говорит.

Я отвернулся, чтобы скрыть улыбку; можно было его спросить, отчего же он не бросает летную работу и не переезжает в деревню? Но — зачем? пусть говорит. Хуже было то, что Татьяна слушала слишком внимательно в, как мне показалось, принимала все это серьезно.

Саныч встретил нас у входа в гостиницу, сказал, что достались двухместные номера, и добавил, что он пройдется по аэропорту, а заодно и позаглядывает в ларьки. О пляже он и слышать не хотел.

— Что там море, — проворчал он. — Я лучше прогуляюсь.

И ушел.

По ларькам он и точно позаглядывает, но не обойдет стороной и кафе, выпьет вина — своеобразный ритуал в любой нелетный день, без которого жизнь казалась Санычу пресной. Ему больше пятидесяти, и, похоже, он устал от людей, от шума. Тем более что у него жена и две взрослые дочери, а квартира маленькая. Дочерей никто не берет замуж, и они уговаривают Саныча построить еще одну квартиру, надеясь, что тогда их кто-нибудь приметит. Саныч не против, но жена возражает, убеждая, что надо жить всем вместе. «А как жить, — говорил он однажды в комнате отдыха. — Младшая с электриком гуляла, думали, заберет ее — да он бы и женился — в общежитии мается. Голый-босый, метит к нам. Парень ничего, трудяга и не выпивает, но где жить? Ума не приложу. Квартиру если — деньги нужны, и потом: эту заберет, еще одна сидит...» Пытаясь убежать от такой жизни, Саныч купил в деревне брошенный дом и какое-то время был спокоен. Даже повеселел, радовался, что срубил крыльцо, подправил там что-то. «Если бы кто раньше сказал, что окажусь в деревне, — говорил он, посмеиваясь над собой, — не поверил бы. На истребителе летал, на тяжелых ходил, а имущество все равно в одном чемодане умещалось. Какая там деревня! какой там дом! А ты гляди — спикировал. Что значит — годы».

А загрустил Саныч тогда, когда оказалось, что покупать дом он не имел права, так как не работал в колхозе. Я успокаивал его, говоря, что никто не отберет развалюху, потому что деревня наполовину брошена, а главное, каждый имеет право жить там, где хочет, в городе ли, в деревне. Саныч грустно посмотрел на меня.

— Если бы предупредили, не покупал бы, — сокрушался он в который раз. — Да ведь — никто ничего! много домов продано, А теперь вот такой коленкор выходит — одному можно, другому нельзя...

Рогачев, слушая Саныча, подтрунивал над ним, а однажды не выдержал и сказал, что тот все усложняет: надо пойти к председателю, выпить с ним и потолковать.

— Они же знают, что ты летчик, — поучал он, — это все равно что с небес свалился — ждут чего-то... Как думаешь?

— Пойти и выпить? — переспросил Саныч.

Рогачев подтвердил, что именно так и надо сделать, и добавил, что можно, конечно, обойтись каким-нибудь подарком.

— Да я бы и не против, — согласился Саныч, — По неудобно: придешь и скажешь... Да и потом: хорош бог! — Саныч снова говорил, что привык к деревне, где тишина и спокойствие, где так хорошо просыпаться я знать, что впереди целый день. И рассказывал так, словно бы сам на себя удивлялся. Я слушал, и мне становилось отчего-то жаль Саныча, отлетавшего тридцать лет на реактивном самолете, а теперь мечтавшего о деревенском доме, о грядках, огороде. И думалось, что, возможно, он нашел то, чем и должен был заниматься в жизни. Спросить об этом я так и не решился, но однажды был приятно удивлен, когда Саныч как-то смущенно ткнул мне в руки книгу, сказав, что нашел ее в доме. «Мне она ни к чему», — добавил он, забираясь в кресло. Я поблагодарил и взглянул на потертую обложку. Это был первый том Платона. Позже, когда я раскрыл ее, то увидел множество пометок карандашом, а в том месте, где говорилось о судьях, приговоривших Сократа к смерти, стояло многозначительное «Да!».

Я внимательнее стал вслушиваться в слова Саныча, надеясь, что он расскажет еще что-нибудь о деревенском доме, но он, казалось, позабыл о нем и только однажды сказал: