Мне было слышно, как Тимофей Иванович спросил о чем-то Рогачева и тот резко ответил: «Да!» Бедный Тимофей Иванович, он не знал, что думать и куда девать глаза; съежился на своем креслице, не понимая, отчего впал в немилость.
Рогачев стукнул ногой по педали, нетерпеливо, резко: он все еще соображал, отчего лее я не принес ему часы. Все те шесть минут он ждал именно этого, был уверен, что я вернусь в пилотскую и молча подам ему «ходики», посмотрю на него значительным взглядом, а он втайне ухмыльнется, поскольку предвидел это и конечно же приготовил кое-что похуже. В этом я был уверен настолько, что мог бы поспорить, если бы нашелся желающий. Понимал я и то, что Рогачев попросит Татьяну о встрече. То, что он нервничал в такой, казалось бы, простой ситуации, навело меня на мысль, что я чего-то все же не знаю, а следовательно, понимаю неверно. И тут мне пришло в голову, что «почти подаренные» часы предназначались не Татьяне, а мне: Рогачев хотел, чтобы я обратил внимание на него и на Татьяну. Я знал, что если он начал действовать, то рассчитал все до мелочей.
«Что же он хотел сказать? — думал я, глядя на облачность и отмечая, что гроза по курсу явно похожа на фронтальную. — Неужели у него в запасе такой сильный козырь, что он заранее уверен в успехе? И просто решил позлить меня, перед тем как поставить точку? Возможно, но не очень-то похоже на Рогачева — да и зачем бы ему злить меня? Что же он хотел?..»
Этого я не знал, как и не знал, что за козырь припас Рогачев. Мне вспомнилось лицо Татьяны и подумалось, она хотела нее же что-то сказать, но не решилась. Для нее это тоже странно: она всегда говорит сразу, особенно если чем недовольна, и способна скорее совершить необдуманный поступок, чем долго помнить о нем.
Я так ни к чему и не пришел, надеясь на то, что в Адлере удастся поговорить с Татьяной обстоятельно.
Заход на посадку оказался сложнее, чем можно было предположить, потому что от Азовского моря и южнее стояли высокие грозовые облака с пышными шапками. Чем ближе мы подходили к Анапе, тем больше они сливались в сплошную стену. Пока что выше нас оказывались только отдельные верхушки, не представлявшие никакой сложности для обхода, но впереди-то было снижение, и мысль о том, что придется нырнуть в этот облачный ад, ничуть не радовала... Есть места на земле, которые словно бы притягивают грозы, и летом там всегда сверкает. То, над которым мы пролетали, и было одним из тех, и если там, предположим, не проходили фронтальные облака, то образовывались внутримассовые, если же и таковых не оказывалось, а погода звенела, го и в этом случае откуда-то выползало завалящее облако и крутилось, как пьяница у магазина, создавая видимость грозной силы.
Когда пришлось снижаться, я отвернул подальше в море, потому что слева были горы; просвет между грозовыми засветками виделся таким узким, что, казалось, мы сотрем себе бока, но выбирать было не из чего. К тому же неизвестно, что там дальше и где спасение, так что лучше уйти от горных вершин. Отвернув, я пристегнулся ремнем и повернулся к экрану локатора: теперь вся надежда была на него, на мое хладнокровие, на реакцию пилотов и, конечно, на везение, потому что гроза может пощадить, когда касаешься ее крылом, а может достать и за километр. Перед снижением Рогачев вызвал Татьяну и приказал пристегнуть пассажиров. Она должна была сделать это и без напоминания, но я лишний раз убедился, до чего правильно Рогачев оценивает обстановку. Он не смотрел в локатор, но понял, что фронт перед нами мощный — может быть и удар, и бросок. Во всяком случае, видит он далеко вперед. Татьяна еще раз заходила в пилотскую, наверное, докладывала, что приказание выполнено, — я не слышал, потому что разговаривал с диспетчером, — но по смеху Рогачева понял, что она была с ним любезна. Я порадовался, что Татьяна правильно все понимает, но думать об этом было некогда: я уже обходил грозовые очаги, разворачивая самолет то влево, то вправо. Пилоты работали четко, и не успевал я закончить фразу, как самолет уже стоял в крене. Может, поэтому, мы проскочили фронт без единого толчка, хотя я и взмок так, словно побывал под дождем. Я в грозу всегда волнуюсь больше обычного, и появляется такое чувство, словно бы я иду ночью по темной улице и знаю, что меня поджидает кто-то за углом.
От локатора я не отрывался, потому что снижались мы в облаках, старался обойти даже грозовую мелочь — именно она способна на коварство. Высота подходила к четырем тысячам, когда я заметил по курсу светящуюся точку. До нее оставалось десять километров. Не было сомнения, что это самолет и мы его быстро догоняем. Тут же мы выскочили в просвет.
— Попутный по курсу! Девять! — сказал я, не отрываясь от экрана.
Пилоты молчали. Расстояние сокращалось, но какие-то секунды еще были в запасе.
— Не видать, — сказал Саныч, и мне подумалось, до чего же медленно говорит. — Снова в облаках.
Я запросил диспетчера.
— Минуточку, — отозвался он и почти без паузы вызвал какой-то борт, запросив его высоту.
— Пересекаем три с половиной, — послышался спокойный голос.
Я взглянул на высотометр, у нас было столько же.
— Сколько?! — резко выдохнул Рогачев.
— Падай! — ответил я. — Шесть!
Он кинул самолет вниз по тридцать метров, ударило по ушам, и Тимофей Иванович защелкал переключателем, уравнивая давление. Пока диспетчер говорил с тем экипажем, запрещая снижение, у нас было три тысячи...
— Вот так они и сводят, — сказал Рогачев спокойно, — а локаторы у них — не то что самолет, муху заметят.
— Зевнули, — откликнулся Саныч. — Бывает, да и самолетов много.
Я сказал, что в этом нет ничего удивительного, так как все самолеты стремятся в одну точку — к бетону полосы, и Саныч поддержал меня.
— Все в одну точку! — воскликнул он весело и, передохнув, добавил: — На то и щука, чтобы карась не дремал!
Кто там щука, кто карась — разбираться не было возможности. Мы обошли еще один засвет и развернулись на посадочный курс. Облачность все больше светлела, и вскоре мы шли в ее разрывах. С высоты море казалось спокойным, но белые гребешки говорили о том, что оно кипит.
— О пляже нечего и мечтать, — вдруг сказал Рогачев, словно бы прочитав мои мысли.
— Пронесет, — возразил Саныч. — Дальше-то чисто.
Хорошо, если бы он оказался прав, подумал я, всматриваясь в размытую засветку на локаторе; возможно, это отбивалась не облачность, а полоса дождя. Я подождал еще секунду, хотя вряд ли можно было увидеть что-то конкретное.
— На пятом километре войдем в ливень, — доложил я.
— Да нормально, — откликнулся Саныч. — Я уже видел полосу...
— Приготовить дворники, — перебил его Рогачев. — Скорость на десять больше!
Саныч проворчал, что облачность светлая и дождя не будет. Но через минуту лениво застучали дворники и тут же застрочили пулеметами. Видно, они не справлялись или же полоса пропала, потому что Рогачев приказал:
— Держать по приборам!
Хотя Саныч и без напоминания должен пилотировать по приборам до самого приземления.
Ливень внезапно кончился, и нам открылся бетон полосы, тянувшийся от береговой черты до подножия горы, зеленое поле аэродрома, стоянки, самолеты, белое здание вокзала — словом, все то, что мы видели не однажды, но что каждый раз кажется каким-то иным.
Через двадцать секунд самолет уже бежал по бетону; мы зарулили на стоянку, выключили двигатели. Можно было расслабиться, но на это не хватало времени: надо было оформить документы и передать самолет, потому что через час другой экипаж полетит домой. Время посадки я, разумеется, не угадал, но это было не важно.
— Сматываемся! — дал себе команду Саныч и вытащил из-за кресла портфель.
Указание правильное, но как ему последовать? Санычу легче: должность второго пилота позволяет ему ничего не оформлять, не подписывать и не передавать, и, когда он надевает фуражку, можно считать, работа закончена. Я же должен дописать задание на полет, проверить все цифры и отдать на подпись командиру. К тому же мне хотелось уйти вместе с Татьяной, поэтому я и не торопился. Подумалось, что не следует отпускать ее от себя ни на шаг.
