Впервые о Карло Джибладзе я услышал на одном горном аэродроме, который, как почти всякий горный, имел громкое название, более-менее ровную площадку и посадочные знаки, порядком выгоревшие на солнце и изжеванные козами. Правда, был еще и рубленый домик радиостанции. А рассказал о Карло начальник этого аэродрома — Васильич, неунывающий бобыль лет пятидесяти, этакий даже романтик, сохранивший густые волосы и чувство юмора. На его узком лице всегда проглядывало выражение лукавства и какой-то тайны. Поглядишь на него и сразу поймешь: знает человек такое, о чем ты и догадываться не смеешь. И ведь он действительно знал множество историй и рассказывал их так, что от смеха начинались колики в животе. А откуда, казалось бы, знать: жил он в отдалении, трижды в день говорил по радиостанции да отправлял десяток пассажиров. Забот у него, конечно, хватало, поскольку он был и начальником, и радистом, и кассиром, и рабочим. Одно время была у него толковая помощница Зина, молодая совсем девушка, неизвестно как забившаяся в этакую глушь, но прилетавшие летчики ее избаловали, а после и вовсе увезли. Так что Васильич пребывал в одиночестве, носил авиационный картуз с кокардой и синий костюм без знаков различия, гордился, как можно было понять, и тем и другим, и именно картуз снимал в холода неохотно.

Рассказывать он любил и, случалось, договаривался до таких небылиц, что никто не верил, но все смеялись, и не над байками, а над самим Васильичем, который, веселя нас, изображал в лицах. Умел представить даже таракана, который выползал якобы на стол перед прилетом самолета. Это уж ни в какие ворота не лезло, потому что о прилете не всегда могут сказать даже диспетчеры в приличном аэропорту, что говорить о таракане. Но Васильич настаивал и в качестве примера рассказывал другую историю. Мы ждали доказательств, после забывали, а когда, спохватившись, говорили об этом Васильичу, он с удивлением смотрел на нас, разыгрывая непонимание.

— Ну как же! — восклицал он. — Как же не доказательство! Самое что ни на есть доказательство: вечером посадочные знаки пропали, а утром появились, я проснулся — возле порога козы пасутся.

— Пусть и так, — не сдавался кто-нибудь, — но таракан-то при чем? J

— Ну, таракан, — неохотно тянул Васильич, — он, ек-мотылек, ни при чем. Но зато, скажу вам...

И начиналась третья история, которая не имела отношения ни к первой, ни ко второй — все было жизненным, исполнялось в лицах, и с непременным «ек-мотылек!». Единственным человеком, который спокойно воспринимал рассказанное, был наш бортмеханик Комаров. Мы его звали Комар: он постоянно ворчал, на земле и в воздухе. И, попривыкнув, мы воспринимали его ворчание как жужжание комара. Больше того: если он замолкал, казалось, что-то не так в пилотской, и наш командир, бывало, толкал задремавшего механика и говорил:

— Пожужжи немного!

Комар сердился за то, что его потревожили, начинал говорить о тяжелой судьбе механика, который раньше всех приходит и позже всех уходит...

Этого мы и ждали.

В своем ворчании Комар оказывался всесильным: именно оно заставляло заправщиков подгонять бензин к самолету, приводил техника, которого часто днем с огнем не разыщешь. А однажды, когда нам не досталось места в гостинице, наш механик деликатно отодвинул плечом командира и стал жужжать на ухо дежурной — стоит ли говорить, что через пять минут она сдалась и протянула Комару ключи от номера. Но даже Комар не знал Карло Джибладзе, который жил в Батуми, а вот Васильич знал и рассказал нам, что Карло летал на ЛИ-2, трудился в своем саду, где росли мандарины, виноград, любил посидеть с друзьями и для этого соорудил в тени стол и две прочные лавки. Помню, меня больше всего удивили эти лавки — откуда бы Васильичу знать о них, тем более что от его горного аэродрома до Батуми больше двух тысяч километров. Если даже на самолете, то лететь и лететь... Но вот же — знал и описывал так, будто сам гостил у Карло, видел и виноград, и бочку с дождевой водой, сидел за столом и слушал грузинские песни.

Застряли мы у Васильича из-за метели: не успели выпустить пассажиров, как из ущелья потянули темные облака, подхватился свежий ветер, и вскоре так закрутил и заметелил, что света белого не стало видно. Комар начал очередной монолог о метели, о горах и о жизни механика, но командир прервал его и приказал зачехлить моторы, полагая, что ждать придется долго. Комар прожужжал что-то в ответ, но быстро вытащил из хвостового отсека чехлы и сбросил на землю. Закинуть их на крыло оказалось не просто:, ветер выхватывал их из рук и норовил унести подальше. Мы взялись помогать и кое-как справились, хотя ветер бился до последнего: раскидывал полы чехлов, хлестал завязками по лицу. Второй пилот взглянул на командира и, поддевая его, прокричал:

— Зачехлились денька на три!

Командир сделал вид, что не расслышал.

— Не каркай! — остановил я второго. — И впрямь просидим!

Мело действительно на совесть, видимость упала настолько, что о вылете нечего было и мечтать. Вокруг стало белым-бело, завывал ветер, бросал снегом, и в метельной кутерьме пропали даже ближние вершины, остался только домик с тускло мерцавшим окном. Мы и побрели туда.

Васильич раскочегарил печку, дрова горели жарко, потрескивали и кидали красные блики сквозь щели заслонки; потрескивала и радиостанция в углу, по ней невозможно было в эти часы ни с кем связаться; и к отдыху располагал тот невыдуманный уют, который начинаешь ценить только после многих полетов по Северу, по медвежьим углам да вот по таким горным, как любил подчеркивать Васильич, настоящим аэродромам. На столе парил огромный чайник, стояло несколько кружек солидного вида, лежал кирпич хлеба, а в тарелке — дармовые леденцы, которыми наверняка угощали хозяина прилетавшие экипажи. Мы разделись, устроились за столом, глядя на повеселевшего Васильича, который разливал чай и радовался негаданной метели, пославшей ему гостей. Последним в домик вошел Комар и с порога зажужжал о непогоде, о чехлах, накинутых на моторы кое-как, о сумасшедшем ветре, который может не то что чехлы, но и самолет утащить спокойненько в ущелье.

— Все не по-людски, — ворчал он, стаскивая куртку. — Прилетели, сели, выпустили пассажиров, заправка не нужна — вылетай. А вылетишь, то прилетишь: ни чехлов тебе, ни расчехлов, сиди, гляди на выработку бензина. Все ладно, все хорошо. Нет, налетело, как черт в ступе...

— Держи! — прервал Комара второй пилот и протянул ему высокую кружку. — За все страдания!

Комар попал в сложное положение: ему хотелось и поговорить, и хлебнуть чаю; секунду он колебался, не зная, чему отдать предпочтение, и обошелся тем, что заметил:

— Чай — это хорошо! А метель, что же метель? Метель, она и есть метель.

— Точней не скажешь, — согласился второй. — Пей!

Комар покосился на командира и устроился в углу на лавке.

А командир наш сидел перед печкой на чурбане, держал в руках чашку и, глядя на весело горевшие дрова, думал свою грустную думу. В разговоре участия не принимал и, кажется, не слышал ни второго пилота, ни Васильича. Мы понимали его, а поэтому не трогали — пили чай и тешили себя всякой всячиной. Дело в том, что с год назад наш командир женился, стал примерным домоседом, отказывался от какой бы то ни было компании и со стоянки исчезал со скоростью шквального ветра. Как-то я не успел оформить задание, он на меня прикрикнул — так ему хотелось домой. Мы беззлобно посмеивались, говоря, что некоторые люди меняются после женитьбы, он добродушно отшучивался или вовсе не обращал внимания на наши уколы.

«Всякий гусь горазд рассуждать, — сказал он однажды в полете, выдержал паузу и закончил: — Пока сам не втюрится!»

Я шутя заметил, что слово это, наверное, самое точное, а второй оживился и попросил разрешения перенести сказанное в свою записную, где он царапал каждый день время полета. Командир скривился, изобразив лицом нечто такое, что можно понять так: пиши, если не лень.