Взглянув в локатор, я увидел, что надо бы довернуть самолет на пару градусов, и сказал об этом.
— Понял! Два! — откликнулся Рогачев и подвернул ровно на два градуса.
К этому человеку, когда он садится в командирское кресло, придраться нельзя ни в чем. Даже Саныч, живущий в небе почти тридцать лет, изведавший и светлые и темные его края, может позволить себе какую-нибудь небрежность: сейчас довернул бы не на два, а на пять градусов. Он пилот старой школы, и его жизненные и авиационные курсы могут быть кратными только «пяти». Никакой такой точности до двух градусов он не понимает и никогда не поймет, хотя он прекрасный человек. Обидно только, что о прекрасном человеке можно сказать меньше, чем о плохом: прекрасный он и есть прекрасный: что здесь добавишь?.. Разве только то, что у Саныча простое лицо и добрая улыбка и что в авиацию он попал случайно?.. Да ведь мы все куда-то попадаем случайно, хотя и тешим себя тем, что выбирали что-то, куда-то уезжали... Иногда я думаю, что именно Саныч, как никто из нас, понял обыденную жизнь и не знает скуки, да ведь все это одни догадки.
— А теперь я выйду, — сказал я и, не дожидаясь ответа Рогачева, стал выбираться из кабины.
Тимофей Иванович, как разумный цербер, взглянул на командира, безмолвно спрашивая, выпускать меня или нет, и тут же встал, освобождая дорогу. Проход такой узкий и низкий, что приходится едва ли не выползать на руках.
— До поворотного сто десять километров, — сказал я, выбравшись и став между пилотами. — Курс нормально.
— А скорость? Восемьсот?..
Я кивнул утвердительно, и тогда Рогачев, помедлив, расплылся в улыбке.
— До разворота восемь минут!
— И двенадцать секунд, — уточнил я, глядя прямо ему в глаза. — Считаешь ты хорошо, а для пилота — просто замечательно.
Хотелось добавить: «Зачем только часы даешь — непонятно!» Впрочем, что же непонятного: еще с того рейса, когда Татьяна впервые появилась на нашем самолете, он глаз с нее не сводит. Кажется, приземляется плавнее, если Татьяна летит с нами. Или она ему здорово нравится, или же он не может смириться с тем, что мы с Татьяной встречаемся. Быть может, ему неприятно, если что-то принадлежит другому.
— Ты у нас до секунд считаешь, — бросил Рогачев, задерживая меня в двери. — Мне с тобой не тягаться.
Я оглянулся на него и ничего не ответил: он просто воровал время, понимая, что я иду к Татьяне. Что же до секунд, которыми он меня уколол, то с ними еще проще: я редко считаю в уме, больше на линейке.
На кухне аппетитно пахло мясом: в духовке разогревался наш завтрак, который, если учесть, что прошло полдня, без натяжки назовешь обедом. Татьяна разливала лимонад, оглянулась на стук двери, и наши глаза встретились. Похоже, она ничуть не удивилась, словно бы знала, что я приду. Часы теперь лежали на никеле стола рядом с какой-то книгой. Татьяна заметила мой взгляд, открыла новую бутылку и спросила:
— Что там у вас, все в норме?
— У нас там все в норме.
— Сейчас будем кормить, — сказала она, взглянув на меня несмело, и отвернулась: видно, ей не хотелось заводить разговор. — Завтрак по высшему классу.
— Хорошо, — кивнул я, отдернул немного штору и заглянул в салон: Лика с полным подносом стояла у четвертого ряда — и тогда спросил напрямик: — Зачем он дал тебе часы?
— Не дал, а подарил, — ответила она сразу же. — Почти подарил, а что?
— Какая-то новая форма — почти дарить, — посмеялся я, почувствовав, что с часами Татьяна сейчас расстанется. — Но зачем?
— Любит меня, — ответила она вдруг сердито. — Что тут непонятного.
— А ты его? — спросил я в шутку, и тут, словно бы споткнувшись на слове, вдруг понял, что Татьяна сказала вполне серьезно. Совсем некстати мне подумалось, что она здорово изменилась за этот год полетов и вовсе не похожа на ту стеснительную девушку, которую я запомнил с первой встречи. Кажется, я тогда сказал, что экипаж должен заботиться о бортпроводницах, и попросил Тимофея Ивановича нагреть салон, и она покраснела.
— Почему ты молчишь?
Татьяна не отвечала, продолжая торопливо плескать лимонад по стаканам; кинула пустые бутылки в ящик, и они звякнули.
— Скажи, — просил я. — Не молчи!
Мои слова ее не тронули, а возможно, она их просто не слышала. Собственно, молчание говорило лучше всяких слов, но мне хотелось услышать ее голос и то, как она скажет «Да!». То, что это будет утверждение, я почти не сомневался.
— Скажи, — настаивал я. — Мне надо возвращаться в кабину.
— Что тебе сказать? — спросила она резко и резко повернулась ко мне. — Сказать, что я дура? Это так и есть, но...
Она поставила бутылки, взяла часы и протянула мне.
— Отдай, он все поймет...
Я отстранил их рукой.
— Ты должна отдать сама, — сказал я, думая о том, что Татьяна в чем-то сомневается. — Так будет лучше.
Она осторожно положила часы на книгу.
Теперь я знал, что Рогачев нравится Татьяне. Странно, но именно об этом я думал еще в пилотской. Казалось бы, они настолько разные, что ни о чем подобном не могло быть и речи, а к тому же мы с Татьяной давно встречаемся, и тем не менее это было именно так: Татьяна хотела утаить что-то от меня. Я чувствовал это настолько отчетливо, что мог бы поклясться. И дело не в том, что я знаю ее и имею право делать какие-то выводы; все гораздо проще: она сама себя не знает, поэтому и делает промахи...
— Думаешь, это серьезно? — спросил я, понимая, что разговор, собственно, закончен и мне надо возвращаться в пилотскую.
Татьяна хотела ответить, но тут вошла Лика, взглянула на нас как-то испуганно.
— Приятно видеть вас вместе, — сказала она и, поскольку мы дружно промолчали, добавила: — Пошла разносить лимонад.
И скрылась в салоне.
Переспрашивать я не стал, понимая, что теперь слова Татьяны не играют никакой роли, и сделал шаг в сторону кабины.
— Сейчас я ничего не знаю, — вдруг сказала она вымученно и повторила: — Ничего. У тебя разве так не бывает? Ты всегда все знаешь? Скажи...
— Отдай ему часы, — посоветовал я и добавил не сразу: — Они не принесут тебе ничего хорошего.
Татьяна удивленно посмотрела на меня, будто бы я сказал какую-то глупость, и вдруг порывисто обняла за плечи и ткнулась лицом в грудь. И снова я услышал тихое: «Скажи!..» Да ведь что сказать — и так все ясно. Я приобнял ее, погладил затылок и придавил легонько мочку уха, будто бы наказывая. Вроде бы игра... Татьяна подняла голову и посмотрела на меня. В глазах ее стояли слезы, и казалось, она чего-то ждала. Мне стало легко, свалилась гора с плеч, я хотел было шепнуть ей на ухо, что люблю ее и не могу жить без нее, но что-то удержало меня. Возможно, не надо так сразу прощать.
— Все будет хорошо, — сказал я и пошел в пилотскую.
— Ты отсутствовал шесть минут и десять секунд, — обрадовал меня Рогачев, когда я вошел. — А обещался — минуту.
— Ага! — подтвердил я, нарочно стараясь выглядеть сердитым, хотя можно было и не отвечать: он всегда говорит что-нибудь подобное, считая эти своеобразные шутки разрядкой для экипажа. Наверное, от такого юмора и сбежали от него два штурмана. Впрочем, не исключено, что он хочет казаться глупее, чем есть на самом деле.
Тимофей Иванович снова встал, пропуская меня в кабину, и я нырнул в нее, как ныряют в воду — вперед руками.
— Никто не вызывал, никто не беспокоил, — догнал меня голос Саныча. — Все фурыкает, и все на месте.
За то время, пока меня не было, в кабине ничего существенного действительно не произошло, и все же мне показалось, что-то изменилось. Я не имею в виду, что скорость упала на десять километров, а кучевка по курсу стала лучше видна. Нет, но вдруг моя кабина, которая иногда видится своеобразной клеткой, показалась мне свободнее. Несомненно, что-то произошло во мне самом: откуда-то появилась уверенность, что все будет хорошо, и у нас с Татьяной, и вообще в жизни. Быть может, надо просто жить. А разочарования... Не они ли учат нас этой самой жизни, и если это так, то к ним надо относиться спокойно. Умом это понять не так сложно, да ведь понимание не всегда помогает. Кто скажет, быть может, мы и живы вот такими минутами?.. Не знаю, но, когда я вернулся в пилотскую, мне захотелось, чтобы скорость была не восемьсот, а тысячу и чтобы мы скорее прилетели в Адлер, передали самолет другому экипажу и пошли на море. С этим желанием, прикинув, я и поставил карандашом время посадки: интересно иногда угадать хотя бы такую мелочь, хотя, конечно, нет ничего глупее, как угадывать, когда окажешься на земле. Важнее то, что окажешься на ней, а раньше на минут пять или позже на десять — это не важно, тем более что каждую секунду может произойти неожиданность, начиная от грозы, которую придется обходить и терять полчаса, и заканчивая тем, что какой-нибудь самолет не освободит вовремя полосу, и надо будет уходить на второй круг от ближнего привода. Да только ли это?.. В полете многое может произойти, как, впрочем, и в жизни... Но все же я уверенно поставил время посадки.
