Меня удивил такой резкий поворот, и пообещал Глаше поступить, как она скажет. Она куснула губу и живо стала говорить о том, что я помогу ей в любом случае — женюсь или не женюсь. Интересно получалось: как бы я ни повернулся, куда бы ни ступил, выигрывала Глаша и, надо полагать, Рогачев. И тут я понял, что весь ее рассказ о жизни и знакомстве с Рогачевым ничего не стоил: ей надо было внушить мне мысль о всесильности мужа. Не зря же она ждала моей реакции на сломанную ногу. Можно было разочаровать ее, сказав об умершем официанте, но мне пришло в голову, что в очередной раз я недооцениваю эту самую Глашу, у которой были мягкие лапки, но острые коготки.
План ее оказался довольно простым, но именно этот план говорил, что изучила она своего мужа неплохо, и заодно подтверждал старую истину, что муж и жена — одна сатана. В нем мне отводилась небольшая, но важная роль, вроде бы даже со словами. Я должен был через механика или второго пилота дать понять Рогачеву, что мы с Глашей встречаемся и намерены пожениться. Услышав об этом, я засмеялся так, как давно уже не смеялся, настолько все выглядело нелепо. Глаша спокойно пережидала и смотрела, как смотрят на расшалившегося ребенка — снисходительно, и вроде бы даже радовалась моему веселью.
— Он со смеху лопнет, — выговорил я не сразу. — Не успеет нас даже благословить... Ну, придумала ты...
— А напрасно ты смеешься, — уверенно сказала Глаша. — Он перенесет все, но только не это. Люди бывают, сам знаешь, какие: пинают (у нее вышло «пиннают») ногами, норовят ударить побольнее, а попроси отдать, клянутся, что жить не могут, правда? А я была бы тебе очень благодарна.
Она нажала на слове «очень» и, чтобы рассеялись последние сомнения, добавила:
— Я же пришла.
— Как пришла, так и уйдешь, — ответил я все еще весело, но она взглянула так, что мне стало не по себе.
Глаша смотрела не мигая, и взгляд ее говорил, что я крепко ошибаюсь и что уйти ни с чем она не имеет права. Она хорошо все обдумала и начала действовать. Сначала подкатилась благородно, дескать, хочет всем помочь, затем — деловое предложение. Натура ли ее была такова, или прожитые вместе с Рогачевым годы не прошли напрасно? Не знаю, но мне стало ясно, что это милое существо с припухшими веками, любившее вязание, детей, котов и книги, без особого труда оплетет меня, сделав «чудесный» кокон, и подвесит к потолку в кладовке. С совестью у нее, видать, была полная договоренность, поскольку она честно платила за услугу и требовала плату сама. Ларек, где она «заработала» свою тысячу, как бы там ни было, не прошел даром; и только теперь я увидел серьезность того, что она явилась заплатить мне за звонок и пообещать награду в будущем...
— Что же мне за это будет? — спросил я нарочито серьезно, чтобы она поверила. — Если я соглашусь с твоим планом...
Глаша обрадованно и несколько удивленно взглянула на меня, вероятно поражаясь в очередной раз мужской бестолковости, и ответила:
— Все!
Дураку было понятно, что она имела в виду, но есть ведь умники, которые на самом деле глупее дураков, и я попросил говорить определеннее. Глаша усмехнулась, и тут до нее, кажется, дошло, что ее любовь меня не интересует; прикинув, не много ли кидает на весы, она сказала, что познакомит меня со своей приятельницей. Она расписала ее так ярко, что перед глазами встала престарелая красавица из торговли, имевшая квартиру, телевизор, дачу и готовность потратиться на мужчину.
— Что, жизнь купить хочет?
— Зачем ты так! — Глаша сделала вид, что обиделась. — Ее пожалеть надо... даже если и так: будешь кататься, как сыр в масле.
— Пусть купит собаку, — посоветовал я, чувствуя, как меня начинает подмывать этот разговор. — Дешевле, спокойнее. Мне же ничего не надо.
Глаша вздохнула, серьезно сказала, что людям все надо, но они хитрят, и то, что не могут достать, называют лишним, ненужным, — протягивают ножки по одежке. Что ж, точное наблюдение, но меня-то оно не касалось. Глаша только улыбнулась на мои слова, и тогда я сказал, что лет пять назад, когда я толком не знал ни Рогачева, ни ее саму, у меня было пятьдесят секунд на размышления, и это время, поскольку оно летело вместе с нами с двух тысяч до земли, изменило мою жизненную философию; я, несомненно, поглупел, поскольку ценю теперь очень немногие вещи, а главное — солнце над головой. Мне не хотелось говорить такие слова, как «падение», «отказ», поэтому доказательство вышло несколько туманным. Но Глаша поняла меня.
— Это могло печально закончиться?
— Да, — ответил я. — Но скажи мне, куда же мы денем Татьяну, о которой так заботились?
Мне казалось, Глаша, эта сестра печали, говорившая о помощи людям, о любви, будет поставлена в тупик, но Она ответила сразу:
— А что тебе до нее! Ребенок не твой, так что претензий с ее стороны не будет, а любить... Да ты ее не любишь, правда?
Это ее «правда» уже сидело в печенках, но меня задело не это и не сказанное, а то равнодушие, с которым она приговорила Татьяну, а заодно и меня. Я встал и отошел к плите, подумав, что даже в шуточном разговоре нельзя переходить границу: слова, как бы они ни были сказаны, имеют свою силу. На Глашу я не смотрел, а она, ничего не замечая, продолжала доказывать, что план ее основательный. Я же думал, что надо немедленно ехать к Татьяне и сказать... Вот что сказать, я не знал, но понял: она запуталась окончательно...
— А доказательства будут, — услышал я голос Глаши. — Помнишь мой день рождения? Это я тебя пригласила, он даже пикнуть не посмел...
— Это была плата за ту проводницу?
— Зачем такие высокие слова — плата. Я видела тебя раньше, пригласила. Что тут особенного? Могу же я позволить себе разнообразие...
И все же это была плата, и я почувствовал, до чего же ненавижу Рогачева, который каждого человека умудряется пристроить себе на пользу; не лучше была и Глаша с ее торговым кодексом — она как раз говорила, что я слишком серьезно отношусь ко многому в жизни, а надо легче и веселее.
— Возможно, — согласился я, подумав, что впору спросить самого себя: чем же занимаюсь я сам? Отчего не прерываю разговор? Что хочу понять еще и на что надеюсь?
Самое удивительное заключалось в том, что я знал ответы на эти вопросы, но меня словно бы что-то опутало и я не мог перешагнуть какую-то черту. А Глаша непринужденно говорила о том, что жена никогда не будет такой, какой хотел бы ее видеть муж, внутренне она всегда останется сама собой, но отразит его натуру, как зеркало: от нее не скроется даже самая малость, и эта малость высветится в жене более заметно. Наверное, это так и есть, но мне-то зачем все это? Зачем?! Глаша похвалялась своими жизненными наблюдениями, говорила, что бросила работу, занялась детьми и стала играть этакую ленивую дурочку, но на самом деле она считала себя совсем другой. Надо было спросить, не приросла ли маска, но я не успел.
— Так что, согласен сказать, что женишься?
— Глаша, — ответил я, понимая теперь, что эти слова попали в самую точку. — Я согласен сказать, что женюсь на тебе, и согласен жениться! Отчего бы нам так не поступить?! Я ведь почти свободен, тебе, как видно, никто не помешает, а главное, все будут довольны: и твой муж, и Татьяна, которой некуда деваться, и даже посторонние люди повеселятся такой новостью, поговорят, а это — разнообразие... Ведь ты согласна? Скажи мне, ты согласна выйти за меня?!
Наверное, я стал кричать или же у меня дернулась щека, но Глаша резко отшатнулась к стене, глаза у нее сделались огромными и смотрели на меня не то с мольбой, не то со страхом. Я понимал, что надо остановиться, но продолжал говорить о том, что мне надоели все игры, что если мы сказали что-то, то должны это и сделать, что я понимаю Татьяну, которая любит или любила Рогачева — это чувство, а его надо уважать, — но почему мы торгуемся друг с другом только потому, что нам хочется так называемого разнообразия... Я зачем-то повторил дважды это слово.
— Я предлагаю тебе серьезно, — продолжал я, чувствуя, что мне не объяснить всего, что навалилось в тот момент, — и не потому что люблю тебя, а потому, что давно хочу совершить какой-то поступок, взвалить что-нибудь на плечи и нести. Это надо не только мне, но всем... Всем, понимаешь, но вокруг нет никаких сложностей, напротив, все довольно просто, а нам шепчут: «Будьте еще проще!» А тут — двое чужих детей, чужая жена. Что может быть лучше, тем более что и я тебе чужой. Мы все теперь чужие, все!
