Врубель безошибочно находит в стенах Академии художеств того единственного учителя, который создает систему воспитания и формирования личности художника. Павла Петровича Чистякова называли «учителем всех русских художников». Без него и его системы, намного опередившей по времени систему Станиславского в театре, мы лишились бы Репина, Сурикова, братьев Васнецовых, Борисова-Мусатова, Остроухова, Серова, Поленова и Елены Поленовой – в том расцвете их дарований, который сегодня известен всему миру. Новый художник, которого формировал Чистяков, строил свое творчество на свободе личности, на чувстве ответственности будущего мастера и перед самим собой, и перед всеми, кто его окружал в жизни. Такая свобода не по нраву ни одному государственному устройству. В Академии тем более Чистяков не мог рассчитывать на сколько-нибудь почетное и независимое место. Профессорские должности занимали те, кто исповедовал искусство академизма, угодное любому правительству, не тревожащее ничьей совести и мысли. А разве не то же происходило и в самом недавнем прошлом?
М. Врубель. Автопортрет. 1904 г.
В 1954 году, на переломе сталинских лет, автору пришлось выступить организатором первой в истории нашей культуры выставки Чистякова и его школы. Больше трехсот пятидесяти работ заняли всю анфиладу залов Академии художеств СССР. Из их числа спорными оказались лишь пятьдесят восемь работ Врубеля. Имя художника подверглось остракизму с конца 20-х годов. О Врубеле не полагалось писать, его не разрешалось выставлять. Одна-две картины в полутемном зале первого этажа Третьяковской галереи исчерпывали допустимый лимит его известности. И вот – сразу почти шестьдесят работ! Президиум Академии художеств оспаривал каждую. Сделанная днем экспозиция ночью менялась. Борьба продолжалась больше месяца. И одним из серьезнейших доводов против художника служило то обстоятельство, что сам Третьяков не приобрел для своей галереи ни одной его картины. Единственная оказавшаяся при нем в музее акварель – «Хождение по водам» – была чуть не насильно и бесплатно вручена Павлу Михайловичу все тем же Константином Коровиным…
Врубель остается в академических стенах ровно столько, сколько находит необходимым для овладения чистяковской системой. Остальные академические классы его, по существу, не интересуют. Но и П. П. Чистяков точно определяет, когда для Врубеля наступает пора заняться самостоятельным творчеством. Удачное стечение обстоятельств – из Киева приезжает в поисках помощника А. В. Прахов, руководивший реставрационными работами в древних киевских храмах. Речь шла о восстановлении фресок Кирилловской церкви XII века, позже – и о Владимирском соборе. И как чуть раньше Чистяков порекомендовал Сурикову взяться за заказ росписи для храма Христа Спасителя и переехать в Москву, так теперь он советует Врубелю отправиться в Киев. Врубель счастлив. Он строит огромные планы. Самозабвенно работает, но его замыслы далеко опережают реальную действительность.
Поначалу все складывается как нельзя более удачно. Врубель внимательнейшим образом изучает фрески Софийского собора, Михайловского Златоверхого монастыря, самой Кирилловской церкви и пишет на стенах последней «Сошествие Святого Духа на Апостолов», «Пророка Моисея», «Двух ангелов с лабарами», «Положение во гроб» и несколько икон для иконостаса. Среди них удивительнейшая по внутреннему трагизму поэма-молитва о женщине – «Богоматерь» (1885). Это воплощение любви, жертвенности и отчаяния перед неизбежным концом самого дорогого существа, которому ничто не может помочь.
Летом того же года Константин Коровин впервые встречается с Врубелем в имении одного из полтавских помещиков. Уже приобретший в Москве некоторую известность театральный декоратор знакомится с безвестным гувернером – Врубель вынужден вернуться к былым обязанностям, чтобы позволить себе провести лето на природе. Ночи напролет новые знакомцы говорят об искусстве, и в порыве необычной для него откровенности Врубель признается в том внутреннем отчаянии, которое им овладевает:
«Знаете, в Киеве я недавно зашел в маленький ресторан, спросил обед, но знал, что денег у меня нет. Я хотел есть. Когда я съел обед, я сказал, что денег у меня нет… „Вот возьмите мою акварель…“ Они не стали смотреть и требовали денег. Но дочь хозяина посмотрела и сказала: „Это стоит все же рубля. Хотя ничего нельзя понять, но красиво“. Понимаете, она сказала „красиво“! И меня отпустили. Я потом выкупил акварель – ее с радостью отдали мне назад. Вы понимаете, Коровин, я художник, и никому не нужен. Вы, Серов, вот В. Маковский, который тут жил и писал по фотографии, вы все признаны более или менее. Я не нужен…»
Правда, работа в киевских соборах приносит Врубелю еще одну нечаянную радость – поездку в Венецию для изучения мозаик в соборе Святого Марка. Руководители реставрационных работ сочли возможным оплатить ее художнику. Но спустя пять лет после отъезда из Петербурга Врубель приезжает теперь уже в Москву без гроша в кармане. И даже без билета – его привозит с собой направляющаяся на гастроли в старую столицу цирковая труппа. И снова строки воспоминаний Константина Коровина: «Прошли годы. Однажды в октябре поздно вечером я шел в свою мастерскую на Долгоруковскую улицу. Фонари светили через мелкий дождик. На улице грязно. „Костя Коровин!“ – услышал я сзади себя. Передо мной стоял М. А. Врубель. „Миша! Как ты здесь? Пойдем ко мне. Послушай, как я рад, Миша, Миша!“ Я держал его мокрую руку: летнее пальто, воротник поднят – было холодно. „Ты уже здесь давно?“ – „Дней десять“. – „И ты не хотел меня видеть?“ – „Нет, напротив, я у тебя был, но ты все у Мамонтова, а я его не знаю. Послушай, я к тебе не пойду сейчас, а ты пойдешь со мной в цирк – да!“ – „Но он скоро кончится. Сколько времени?“ – „Половина одиннадцатого. Пойдем!“ – „Зачем?“ – „Знаешь, меня там ждут“. – „Миша, приходи ко мне завтра“. – „Хорошо“. – „В три часа“. – „Хорошо“. Мы расстались».
Расстались меньше чем на сутки. На следующий день Врубель перебрался жить и работать в мастерскую Коровина – другого жилья и у «Солнечного Костеньки», как его называли товарищи, не было.
Со временем биографы обоих художников будут писать о счастливом периоде их творчества. Знакомство с Саввой Ивановичем Мамонтовым позволило войти в круг интереснейших людей, дало заказы, новую для обоих работу в недавно организованной Частной опере. Декорациями увлеклись все: от Поленова, Левитана, Серова до Виктора Васнецова, Константина Коровина и позднее других примкнувшего к ним Михаила Врубеля. Это был необычный род живописи, неожиданные возможности. «Я чувствую, что окреп – то есть многое платоническое приобрело плоть и кровь, – пишет в 1890 году Врубель Анне Александровне. – Но мания, что непременно скажу что-то новое не оставляет меня». Новое воплощается в теме Демона. Над этим образом художник работает уже несколько лет. И вот теперь возникает картина «Демон сидящий» – полная смятения, тоски, внутренней смуты. И именно «Демон» заставляет усомниться в отмечаемом всеми биографами благополучии мастера. Именно мастера, каким заявляет о себе Врубель.
Да, в мастерской Врубеля – Коровина стоят начатые холсты, которыми будут восторгаться потомки. Да, оба художника полны интереснейших замыслов. Но в той же мастерской царит лютый холод. Нет денег на дрова, и спать надо ложиться поближе к маленькой печурке, иначе к утру начнет примерзать к спине одеяло. Нет денег и на еду. Неделями друзья сидят на чае с ситным – необходимый для такого меню заработок поставляет дворник. Это – ленты с поздравительными надписями для семейных праздников жильцов. И Врубель изобретает красивейшие, по словам Коровина, шрифты, выводя «Боже, Левочку храни». Единственный приятель художников – мышь, которая выбирается к печурке и которой они припасают крошки хлеба. По утрам Врубель обливается водой в большом красном тазу, на дне которого потренькивают льдинки. О том, чтобы обратиться за прямой помощью к меценатам, не думают ни тот, ни другой. И лишь Коровин понимает, какая драма начинает разыгрываться с самым дорогим ему человеком.
