Голоса маленьких девочек эхом доносились со ступенек у входа в школу. Я приготовил цифровую камеру. Уже скоро, скоро…

— Готов, Ямазаки?! Я снимаю. С минуты на минуту появятся первые девочки. И я тайком сфотографирую их! А ты снимай на плёнку меня! Договорились? Если ты всё понял, отвечай, Ямазаки.

— Ох, первая такая красивая! В белом платьице, чёрных колготках и тёмно–коричневых ботиночках, как она прекрасна! Моэ, моэ! Ты слышишь, Ямазаки?! Я щёлкаю затвором! Ты тоже щёлкай! Только без вспышки, а то нас заметят и сейчас же сдадут в полицию.

— Ах, этот трепет, этот экстаз, от которого закипает кровь и мурашки бегут по телу. Я сам не свой! Моё сердце колотится! Младшеклассницы нынче такие милые. Я спускаю затвор! Щёлк! Щёлк! Прекрасный кадр!

— Пусть эту восхитительную девочку, ученицу начальной школы — на вид, она учится в шестом классе, — пусть её зовут Сакурой. Милая Сакура обернулась в другую сторону, к друзьям, и я тут же щёлкнул её — не мог упустить такого великолепного диагонального ракурса под сорок пять градусов! Хе–хе–хе–хе, ты слушаешь, Ямазаки? Ты меня фотографировать не забываешь, Ямазаки? Поймай на плёнку всё до последней отвратительной мелочи, иначе я покажусь себе просто обычным извращенцем.

— Ого! Всё новые и новые ученицы выходят из здания. Взгляни на этих прелестных, полных жизни девчушек. А я их фоткаю, фоткаю, фоткаю! Дуй, весенний бриз, дуй! Задувай, внезапный ветер! И поднимай их юбочки!

— Ты ещё здесь, Ямазаки? Я смотрю в видоискатель, так что не знаю, тут ты ещё или нет. Ты ведь стоишь чуть в стороне за моей спиной, а, Ямазаки? Не забудь сфотографировать мой тошнотворный вид. Ты ведь всё понимаешь, да? Эй, Ямазаки, да ты вообще слушаешь? Ну скажи же что–нибудь! Я тут изо всех сил стараюсь сфотографировать трусики этих детишек. Ты тоже должен был заразиться моим энтузиазмом и трудиться вовсю. Слышишь меня? Эй, говорю тебе, ответь! А, ладно, чёрт с тобой. Мы, в конце концов, сейчас нарушаем закон. Если ты перепуган до смерти, это ничего. У тебя всё равно тихий голос.

— Эй, а знаешь… Фотографировать исподтишка так весело. И я так омерзителен сейчас… Хм, действительно — вообще–то я не хотел становиться таким отребьем. Когда я был маленьким, я мечтал поступить в Токийский университет и стать великим учёным. Я хотел изобрести что–нибудь на благо всего человечества. А теперь я хикикомори–лоликонщик! Смех и слёзы! Да, точно. Слёзы! Поплачь, пролей слезу над моим омерзительным видом!

— Мы мечтали улыбаться счастливо и свободно день за днём, мы мечтали наслаждаться нормальной, обыкновенной, живительной повседневной жизнью. Но непостижимо суровые волны судьбы лишили нас такой возможности, так что плачь от горя! Мы так хотели быть полезными для всех, всеми уважаемыми, жить со всеми в согласии. А теперь мы лоликонщики–хикикомори — плачь от горя! Прямо сейчас плачь!

— Ох, мне так грустно. Так грустно. Но младшеклассницы так милы. Я дрожу от волнения.

— Ах. Ох. Слёзы всё текут. Окошко видоискателя всё запотело, видно очень плохо. Но я не перестану фотографировать этих маленьких девочек — и ты, Ямазаки, тоже не отлынивай, снимай всё на плёнку. Пусть нам очень грустно, но мы постараемся. Плакать не перестанем, но сделаем всё, что сможем. Сфотографируем всех младшеклассниц до единой!

— А? Чего? Чего ты меня по плечу хлопаешь? Что–то не так? Эй, да брось ты. Самое интересное только начинается.

— Видишь? Взгляни вон на ту, с короткой стрижкой, в носочках по колено. Такая миленькая, я б её домой забрал. Вот схватил бы под мышку, как новенькую покупку, и утащил домой. А? Да что ж ты за беспокойный человек. Не видишь — я занят! Ну чего ты, что с тобой такое, Ямазаки? Будешь меня за плечо дёргать — картинка выйдет размытой. Эй, эй, да хватит уже. Что у тебя там вдруг такое случилось?

— Сато! Послушай, Сато!

— Шшш! Тихо, а то нас застукают!

— Что ты тут делаешь, Сато?

— Как это — что? Видишь вон ту коротко стриженую девочку…

— Девочку?

— Сейчас я её потихоньку сфот…

В эту секунду я как раз случайно отвлёкся от видоискателя, и ладонь, лежавшая на моём плече, попала в поле моего зрения. Эти тонкие, гибкие пальчики никак не могли принадлежать парню…

Я обернулся.

Там стояла Мисаки. Моё сердце заколотилось в пятьдесят раз быстрее обычного.

Дул мягкий ветерок.

Время застыло.

Где–то на полпути Ямазаки пропал, и его подменила Мисаки.

Что ещё хуже, она была в своём религиозном одеянии — скромном платье с длинными рукавами, в руках белый зонтик от солнца. В этом наряде, в кустах, она пригибалась к земле позади меня.

— Д–д–давно ты здесь?

— Только подошла.

Я хотел было спросить, что из моего сумасшедшего лепета она слышала, но передумал. В любом случае, мое положение было ужасно.

Подозрительный мужик с цифровой фотокамерой на шее прячется в кустах возле ворот начальной школы. Любой примет его за извращенца и будет прав. У меня уже не оставалось никакого выхода. Ах! Мама, папа, простите меня. Мне мало было просто вылететь из колледжа. Надо было ещё попасть в тюрьму за преступление на сексуальной почве. Я полное ничтожество, а не сын. Как мне искупить этот грех?

Отпущенное мне время уже подходило к концу. Мисаки, которая смотрела мне прямо в лицо, должна была вот–вот разразиться криком: «Извращенец! Тут извращенец! Кто–нибудь, скорее сюда!»

Нет, нет. Никаких сомнений, этим дело не кончится. В конце концов, она была в своём религиозном одеянии. А в религиях существуют строгие заповеди, «Не прелюбодействуй» и тому подобное. Естественно, возжелать ребёнка — это переходит всякие границы, потому–то на лоликонщиков и обрушивается гнев божий.

Точно. Скорее всего, Мисаки будет пугать меня фразами вроде «Бог знает все твои грехи»![26] «Ибо если сердце наше осуждает нас», — скажет она, — «Бог больше сердца нашего и знает всё»[27]— тут я уже буду дрожать от ужаса. «Ибо возмездие за грех — смерть»[28], — объявит она, скорее всего, пытаясь швырнуть меня в адский огонь божественного гнева!

Это был полный конец всего. Глядя в небеса, я готовился к мгновению, когда на меня снизойдёт гнев Божий. В этот момент моя жизнь оборвётся. Моё будущее будет закрыто для меня. Спустя какие–то секунды.

Время шло, я ждал, но Мисаки так и не начала обличать меня. Я смотрел на неё, она на меня. В кустах нас было не видно, мы молча смотрели друг на друга.

Наконец, Мисаки объяснила:

— Я только что заметила Ямазаки, он мчался к вашему дому, закрыв лицо руками. Мне стало интересно, что здесь происходит, а когда я заглянула сюда, то увидела тебя, Сато. И…

— Ты знакома с Ямазаки?

— Это ведь тот парень, что живёт в квартире 202? Он с удовольствием взял у нас «Пробудитесь!», не часто такое бывает.

— Да? Странный он какой–то.

— Я тебе не мешаю? Кажется, ты очень занят, Сато.

— Н–нет! Ничего подобного. То есть, совсем не мешаешь. Кстати, Мисаки, а что ты тут делаешь? — я попытался сменить тему. Мне начинало казаться, что, возможно, я смогу выбраться изо всей этой передряги невредимым.

— Иду домой с нашей проповеди. Мы с тётушкой Казуко просто случайно проходили мимо. Я сказала тёте не ждать меня и идти дальше одной, когда заметила тут тебя.

— Да? Кстати, мне очень нравится твой религиозный наряд. Зонтик придаёт тебе такой одухотворённый вид.

Мисаки потупилась.

— Это маскировка, — произнесла она, краснея.

— Что?

— Я ненавижу заниматься этими религиозными проповедями, так что я стараюсь носить с собой зонтик от солнца. Так никто не запомнит моего лица, — её объяснения удивительным образом успокоили меня. В итоге, она по–прежнему оставалась загадкой. Я до сих пор толком не мог понять, кто она такая.

Это мой шанс улизнуть. Спасайся кто может!