— А ведь я к вам по делу, — зашевелился парень. — Порешили мы, как прибудет капитан, всем собраться и заявить ему: мол, с закрытием завода не согласны и никуда не уйдем. Мы строили завод и вроде бы он, как говорится, наш кровный. Справедливо, Евстигней Герасимович?

— Сейчас на Вышку поскачу, — встрепенулся Епишка, — там у меня много дружков. Они завсегда к справедливости.

— Не стрекочи, — Силин дернул его за рубаху, — а власти как?

— Что власти? — Парень, видимо, к такому вопросу не был готов, замялся. — Власти, они что? Для них же пушки работаем.

Силин долго разглядывал крапиву, и без поливки буйно растущую под Епишкиным забором. Посомневался опять:

— Тогда чего же завод закрывать собираются?

— Вот об этом мы и спросим капитана. Ну, так как скажешь, Евстигней Герасимович?

Собрав морщины на лоб, Евстигней посмотрел на рыжие от пыли сапоги парня, покосился на дымок папиросы, зависший в тяжелом воздухе.

— Верно вы рассудили: спросим.

Парень снова приподнял картуз, погасил о каблук папиросу, бросил в пыль на дорогу. Епишка бойко побежал под гору, посверкивая гривенниками — дырками в портках. Силин поднялся, глянул в сторону завода и вдумчиво, с верою перекрестился…

Никита Безукладников выключил станок, вытер лоб и губы тыльной стороной замазанной ладони. Рубаха длинно пристала к спине. Здесь жарко, а в литейке сейчас — пекло. Мастеровые наливаются водой, она из-под мышек течет ручьями. Но даже от этого не откажутся: иначе нищета, конец. Нет, нельзя допустить, чтобы завод закрыли, никак нельзя! Может быть, слухи пустые, дай-то бог! Но по всему складывается, что нет дыма без огня. Неудачи с испытаниями были, и правительство передало заказы другим. Сейчас мы снова наладились, да, видимо, опоздали. Опять начнется: коренных, может, и оставят, пришлые же с отчаянья на них поднимутся. Не туда бы силы, не туда, а на протест. Хотим работать!.. Кто же он теперь, сам Никита? Пришлый или коренной? С огородом, с коровой!.. Правда, сейчас маята: Катерине управляться трудно, уже затежелела первенцем; говорит — надо корову продать. Наталья Яковлевна словно и не слышит их разговоров, часами сидит у окошка, опираясь обеими руками о батог, чего-то ждет. И куда ни кинь — одна надежда на завод, на заработки. «Так пришлый я теперь или коренной? — думает Никита. — Ни тот, ни этот, а просто мотовилихинец. И за всю Мотовилиху в ответе».

Получалось, будто Бочаров передал ему наследство. Деньги Константина Петровича спрятаны до поры до времени в надежное место: в чулане, в пазу между бревнами, за мохом. Никита не знал, что с ними делать. Может, появятся грамотные разумные люди, вроде Костенки или Бочарова, научат. Пока Никита понимал лишь одно: отстоять завод надо и никто в Мотовилихе против этого не пойдет. Поговорил с парнями, с дружками своими, с которыми, по женатому своему положению, теперь виделся только в цехе, и не ожидал, как всех это взбудоражит.

В цехах только и разговоров, что о сходке да капитане. Мастера надорвали горло, трясли штрафными журналами, заведеными без Воронцова заботами конторы, но сами были в сомнении: как накажешь человека, если он хочет работать?

Пристав на всякий случай держал полицию наготове, но бунт или не бунт замышляет Мотовилиха, тоже решить никак не мог. Ехать за советом в Пермь остерегался: нечего раньше времени выставляться. Приходилось ждать капитана.

В землянках на Вышке, в домах нагорной Мотовилихи, в кабаках и меблированных комнатах Большой улицы, в богадельне и в церкви, у горнов, станков и паровых молотов ожидали капитана. Мальчишки выбегали к самому кладбищу. Поджимая посеченные цыпушками пальцы босых ног, по-воробьиному попрыгивая в жгучей дорожной пыли, глядели вдоль редколесья.

Наконец, показалась лошадь, городской кучер на козлах, а в коляске — сам начальник и строитель завода. На нем белый картуз, белый сюртук в бурых пятнах пыли. Одни мальчишки побежали за коляскою, чихая и отплевываясь, другие, быстроногие, напрямки росились к заводу.

Будто бикфордов шнур вспыхнул и огонь побежал по цехам. Без гудка, без приказов ринулись мастеровые на площадку. Замелькали бороды, черные лица, мокрые рубахи, запоны. Сталевары оставили у печей дежурных, чтобы не посадить «козла», кое-кто, екая кадыком, глотнул воды из ведра и — вон из пекла.

Сотни людей, толкаясь разгоряченными телами, удушая друг дружку кислыми запахами пота и окалины, кружили по площадке. Внезапно заорали охрипшие голоса, толпа принялась раздаваться, будто раскалывалась слоями. Поторжники на плечах несли коляску. Капитан сидел в ней, покачиваясь, щека его дергалась, глаза побелели. Кучер бежал сзади, хныча со страху. За ним топотали полицейские, сам пристав, мокрые, словно загнанные лошади еще не понимая, чем это может обернуться.

Осторожно, будто стеклянную, опустили поторжники коляску на землю, капитан встал, поднял руку; с картуза посыпалась пыль.

— Кто вас собрал? — спросил он гневно. — Почему бросили работу?

Галки заметались над колокольней церкви от криков толпы.

— Давайте выборных, — велел капитан.

— Безукладникова, Безукладникова-а!

Никита стоял далеко от коляски и видел над головами только треугольное лицо капитана. Одна забота была — оградить Катерину от чужих локтей. Очутилась рядом с ним, выпятив живот, прижалась к плечу. Услышав свою фамилию, Никита заробел, отнялись ноги. Кажется, ничего прежде не боялся, но говорить перед толпой!.. А его вызывали все настойчивей, все злее, уже толкали в спину.

Откуда ни возьмись возле коляски возник Паздерин, мешкотный, с морщинистым лбом, потряс беспалой рукой. Толпа смолкла настороженно, не зная еще, чью сторону богатей примет.

— Дошли до нас слухи, господин капитан, будто завод закрывают. Ответь, верно ли это, ибо все мы весьма обеспокоены.

Замерли, затаили дыхание, приподнялись на цыпочки — ловить каждое слово.

— Обманывать вас не буду, — сказал Воронцов. — Слухи, к сожалению, верные. Заказов заводу не дали…

Громом грянула толпа, кулаки взметнулись над головами, зубы заскрипели.

— Что же ты стоишь? — крикнула Катерина в самое ухо Никите. — Иди!

Солнце ослепило глаза Никиты, и он, будто сонный, двинулся к коляске. Встал к выгнутому крылу, откашлялся и неожиданно сильным голосом, окая, заговорил:

— Мы строили этот завод и не уйдем. Гоните солдатами — не уйдем. Наши души здесь, наши корни здесь!

— Не уйде-ом! — откликнулись поторжники.

— Что же это получается? — обратился Никита к капитану, уже ровно и глубоко дыша. — Нас наградили за усердие, к нам всякие лестные слова обращали, а теперь — в шею? Мы-то работали без обману, по совести… Кто же виноват, что нас обманули?

Воронцов огляделся. Увидел полицейских, боязливо ждущих его приказаний, кучку заводского начальства, его помощников в безопасном отдалении, надел картуз, поддернул его козырек.

— Вот, мастеровые, мое решение и мой вам ответ. С первых дней связало нас общее дело, сроднила общая судьба, и мы не потеряем Мотовилихи. Будем производить орудия без заказов на свой страх и риск. Артиллерийское управление пришлет нам для сравнительных испытаний две немецкие пушки. Мы докажем правительству, потерявшему к нам доверие, что наша сталь лучшая в мире. А теперь — за работу!

Он принял решение еще по дороге из Москвы, постепенно обдумывал подробности. И все же обязательно нужно было посоветоваться с горным начальником пермских заводов полковником Нестеровским, как ни тяжела бы была эта встреча. Прямо с колес, не отдыхая, зашел в канцелярию. После ослепительных от солнца улиц в кабинете полковника показалось прохладно, глаза долго приучались к полусвету. Николай Васильевич отер усы и лицо платком, платок порыжел.

Полковник Нестеровский потрогал пальцами мешки под глазами, стряхнул со стола пепел, обвалившийся с сигары. Воронцов заметил: тесть начал сутулиться, великолепные когда-то усы повылезли, в движениях появилась суетливость.