— Молчать, — глухо выдавил из себя жандарм. — Вы забываетесь… Я не дозволю, чтобы в этом кабинете произносились статьи журнальных пашквилянтов!

— Я высказываю собственные суждения, — возвысил голос Александр Иванович. — Вы называете пашквилянтами писателей, которые возбуждают разум, обращаются к чести и совести человеческой. О двужильные российские литераторы! Сколько их ни давят, сколько ни глушат их, не станут они торговать своими убеждениями. Иностранные писатели в каждом цивилизованном государстве считаются передовыми членами образованного общества. А наши? Не смеют выразить ни мыслей, ни порывов души. Что там Сибирь, тюрьма? Просто не допускают их к общению с людьми. Значит, дела в государстве обстоят плохо, и все равно никто не поверит воплям восторга, которыми заполняют печать продажные писаки. А молодежь, — Иконников обернулся к Бочарову, Михелю и Некрасову, — ее-то не заставишь быть благонамеренной, когда терять нечего!

— Увести! — закричал Комаров. В дверь вбежали два жандарма.

«С ними, я буду с ними!» — чуть не воскликнул Костя; сердце заколотилось под самым горлом.

— Вы останьтесь, — приказал подполковник.

Тяжелая дверь захлопнулась, но Костя успел заметить глаза Иконникова, оглянувшегося прощально: «Держись, не опускайся духом».

— Прошу меня арестовать или освободить невиновных, — почти умоляюще заговорил Бочаров, но подполковник перебил его:

— Невиновных мы не арестовываем. — Опустился в кресло, положил на стол огромные локти. — Пока у нас нет нужды вас задерживать. За вас поручился горный начальник пермских заводов полковник Нестеровский. Его поручительству мы вполне доверяем. Ваш порыв вполне понятен, но не благороден.

Жандарм замолчал; Костя с ненавистью смотрел на его толстые, в рыжей шерсти, пальцы. Ему опять показалось, будто в них мамино письмо. «Полковник Нестеровский поручился, полковник Нестеровский поручился», — стучало в висках.

— Мы предлагаем вам выявить, — сказал Комаров, — что делает в доме Нестеровских девица Колпакова. Привлечь ее к следствию ни оснований, ни прав мы не имеем. Однако подозреваем — она старалась совратить дочь полковника… Ее слова, поступки — нам все интересно…

Костя вспомнил первую встречу с Ольгой, опять взглянул на пальцы Комарова.

— Я решительно отказываюсь. Шпионить в доме человека, который поручился…

— У вас есть время подумать. Господин Воронич, — позвал Комаров офицера, — проводите!

Взвинченный, прибежал Костя в канцелярию, едва расслышал, что экзекутор требует его к себе.

— Э-э, — скрипуче протянул тот, лаская сосульками пальцев бумагу, — приказано с завтрашнего дня быть вам в отпуску. А сейчас явиться по месту жительства господина полковника. — Он с особым интересом оглядел Бочарова: по-видимому, не очень-то понимал, почему начальство столь благоволит к этакому ощипышу…

Встретила Бочарова Наденька. В строгом, с высоким воротом платье, в убранных башнею волосах гнутая гребенка, острые локотки. Обе руки протянула Косте, он не посмел их удержать.

— Папа вас ждет!

Жарко стало ушам. Он заторопился, цепляясь за углы, за кресла, к далекому кабинету; она засмеялась вслед.

Полковник был в мундире, подусники стояли торчком.

— Временно мы принимаем другого регистратора, Константин Петрович, — напористо приступил он к делу. — А вам придется заниматься самостоятельно и много. — Указал на этажерку, которой прежде здесь не было; на ее полках теснились корешки технических книг. — Кабинетом в мое отсутствие распоряжайтесь. Я буду вас репетировать и экзаменовать.

— Господин полковник. — Костя прижал оба кулака к пуговицам. — Скажите, пожалуйста, почему вы за меня… поручились?

— Видите ли, молодой человек, во-первых, это сейчас в моде, а во-вторых, я очень поверил в вас. Если вы не хотите чувствовать себя должником, возражать не буду: такая возможность со временем представится. Да и сейчас я буду требовать от вас немалого. До лета будущего года вы должны пройти курс производства стали, познакомиться с технологической и баллистической основами артиллерийских орудий, пристально следить за статьями «Горного журнала» и прочих изданий… И еще — я вправе потребовать от вас, чтобы вы не решали никаких серьезных моментов своей жизни без моего совета… Я ухожу. Потребуется чай — без стеснения зовите прислугу. Желаю успеха.

Костя ошалело посмотрел на книги, помотал головой. Корешки изданий темнели, желтели, зеленели перед ним, будто стволы деревьев. Наконец понемногу стал он соображать. Увидел «Практическую механику» Вейсбаха, труды Кирпичева «Орудия и снаряды», Майевского «Курс внешней баллистики». Подсел к столу, намусолил палец. В животе жалобно состонало, но позвонить прислуге так и не решился.

Александр Иванович Иконников осунулся, заострился лицом. Тоска подкатывала к горлу, затылок ломило. За окнами набирает силу весна, солнце сучит из сосулек бусяные нити, искрами бежит по голым стволам. Истошно вопят грачи, которых в городе стало видимо-невидимо. Эта весна — не для Иконникова.

Стопка книг перед ним по статистике и экономике. Одна уж целый час раскрыта на тридцатой странице. В тетрадке быстрыми кренистыми буквами записано и подперто чертою: «Материальная основа жизни есть единственный базис всей исторической эволюции, по отношению к которому все прочее — право, нравственность, наука, религия — играет роль только надстроек».

Иконников — не кабинетный червь. Страсти к холодной теории он никогда не испытывал. Деятельная натура его с трудом приспосабливалась к вынужденному прозябанию. Дом превратили в тюрьму, выводят на прогулки по собственному двору. Но разве заключить в четыре стенки мозг, дух человеческий?

Он понимал: ничего не вернется, будущее его может оказаться страшным. Но нет сожаления, нет! По всей губернии посеяны зерна революции. Когда-нибудь они прорастут остриями справедливых штыков.

В семинарии стоял он коленками на горохе за такие думы. А потом — увлечение теологией, удивление перед черным стволом невежества, от которого пышно отпочковались индуизмы, буддизмы, христианство, ислам… Практический ум искал корней, обоняние определяло гнилостные запахи. Анафема вору и богоотступнику и обругателю святой церкви Стеньке Разину со всеми его единомышленниками, анафема Емельке Пугачеву. Священник Петр Мысловский выпытывает у декабристов сведения об участниках движения и за это получает орден святой Анны, чин протоиерея, звание члена Академии наук… Митрополит Филарет призывает с терпением ожидать от начальства исправительных распоряжений. Ложь, лицемерие, мерзость…

Сколько передумано, пережито. Молодость кончилась раньше, чем пришли годы физической зрелости… Однако сегодня трудно думать. В голове сумбур воспоминаний, прошлое и настоящее перемешивается без видимых связей. Устал, устал…

Однако до чего же везет этому Кулышову. В том, что человека, из монархических побуждений пошедшего на предательство, произвели в унтер-офицеры и назначили воспитателем в военное училище топографов и писарей, — своя логика. Государству необходимы все новые и новые доносчики, а их надо выпестовывать. Но где логика в ином? Почему именно Кулышов вывел приготовишек на прогулку и как раз к тому самому месту? Почему двое приготовишек, не страшась наказания, кувыркнулись вниз и мешок с частями станка обнаружился?

Впрочем, не это важно сейчас. Лошкарев ликует. Александр Иванович знал, в чей карман идут благотворительные деньги. И не нашли бы станок — рано или поздно Иконникова ожидал арест. Но лучше бы позже, лучше бы позже… И не в жандармском бы управлении произносить речи!.. Но верил он: чувства его, мысли станут сутью жизни Ирадиона Костенко, Бочарова, всех, кто остался еще на воле.

И все-таки как часто подступали к горлу спазмы, хотелось кричать, бить кулаками в дверь. Дурацкая болезнь изнутри подтачивала волю. Открыл врач совсем недавно катаррально-ревматическое поражение грудных органов. Благо, Анастасия не знает…