— Напрасно вы доверяетесь юноше. Он с двойным дном.

«У каждого, наверное, это двойное дно…» — Наденька взглянула на Ольгу, внезапно посерьезнела.

— Скажи мне, наконец, почему ты так легко живешь, Ольга?

— Пока молоды, надо жить.

— Как? Для чего?

— Нам одна дорожка: выйти замуж, наплодить детей… — вдруг со злостью ответила Ольга. — Поверила, могут жить по-другому, потянуло к ним, а их отняли у меня! Все рассыпалось, все!

— О чем ты, Ольга?

— Брось, брось!.. А ты люби своего студента, если любить вообще умеешь!

Она махнула рукой и кинулась к воротам.

Пробежав все комнаты, Наденька бросилась к отцу:

— Какая мерзость, какая мерзость!

Нестеровский повернулся вместе с креслом. Был он по-домашнему расслаблен, только что выкурил мягкую сигару. Но сразу подтянулся, поднял плечи, словно ощутил на них эполеты.

Сбивчиво рассказала Наденька: Ольга Колпакова, поручик Степовой, да и не только они намекают ей на какие-то чувства к ссыльному студенту. Неужели отец не видит, что постоянное присутствие в их доме молодого человека Наденьку компрометирует? Если же есть в этом какая-то цель, то Наденька должна знать ее и соответственно себя поставить.

Нестеровский поднялся, заложил руки за спину, заходил по кабинету. На полированной крышке стола ломалась, двигалась его тень.

— Заранее прошу тебя ничего Бочарову не говорить. Он неопытен, вспыльчив, может натворить бог знает что… Через год в Мотовилихе будут строить новый завод. Потребуются специалисты, а их кот наплакал. Бочаров учился в горном институте, там же, где я… Юноша он умом живой и цепкий, может нам весьма пригодиться. Вот почему я решил занять мозг его полезными науками.

В шляпке и пелеринке на меху жарко, но Наденька прислонилась к дверному косяку, слушала, раскрыв глаза.

— Может быть, я зашел слишком далеко, — продолжал Нестеровский, — однако отступать нельзя. Я обязан доказать, что существуют иные методы воспитания, чем те, которые принято сейчас называть исправительными, и не хочу, чтобы надо мной смеялись и полицейские и нигилисты. А покамест пусть о нас говорят в Перми, как вздумается. В нашем городке и ребенка вымажут грязью…

— Какой ты чудесный у меня, папа! — Наденька поцеловала отца в щеку, поспешила к себе.

В своей комнатке сняла с полки томик Пушкина, просунула меж страницами палец, открыла, прочла вслух: «Откуда чудный шум, неистовые клики? Кого, куда зовут и бубны и тимпан? Что значат радостные лики и песни поселян?»

Она не понимала, что с нею происходит! Быстро разделась, нырнула в холодную постель, колени к подбородку. Почему-то вспомнила, как в детстве, в доме тетки, отбивалась от мамок и нянек в спаленке, раздевалась всегда сама. Так с улыбкою и заснула.

Он стоял над Камою на том самом яру, с которого зимой сбросили они с Некрасовым мешок. Дерево все так же цепенело в наклоне, но лед на реке потемнел, не было в нем уже тяжелой прочности. Там и сямразъедала его талая вода, ручьями низвергающаяся с обрывов. Она набухала под берегом, наползала, точила ледяные закраины, отдирала их от земли. В этой незаметной глазу работе таилась буйная взрывчатая сила. Вот-вот исполнится день, и грянет она. А пока еще холодный ветер морщинит забереги, старается дыханием своим обратить их в лед. Косте жарко, он подставляет под ветер лицо, расстегивает крючки ворота. Ах, если бы кто-нибудь знал, что пережил он за эти дни!..

Полковник Нестеровский предложил переселиться в его дом. Что же это: великое счастье быть рядом с Наденькой или из него все-таки выстругивают шпиона? Нет, вам не удастся, господин подполковник Комаров, вам ничего не удастся!

Он шагнул за перегородку, вытянул из-под кровати баульчик, забил его всякой мелочью, подвязал к ручке узел с одеждой и остановился перед хозяйкой.

— Спасибо за хлеб и соль, за ваши заботы.

— Что же поделать, голубчик, — ответила она, не подымая глаз. — Опять мне одной быть. — В голосе ее почудилась злость, но Костя не стал об этом раздумывать, поспешил к Капитонычу.

Усы у Капитоныча сползли на рот, нос отмок:

— Не забывай меня, крестник. И пореветь охота будет — угол, отыщется. Нашему брату таких углов на земле мало. Вот, бывало, когда наши офицера, после замирения, с ихними офицерами шампанское дули, а мы гнили в госпитале, уж так реветь хотелось. А нельзя — стыдно…

В руке — баульчик, узел. Шел вниз от церкви ученик горного начальника, студент у жизни Константин Бочаров. И вспоминал, что вон там, на закраине кладбища, где похоронены безродные и бесфамильные, собрал Наденьке букет первых белых цветков. А в том домике, где крыльцо с двумя столбушками по бокам, ел свой первый в изгнании горький хлеб… У одного из студентов его курса через ягодицы была татуировка по латыни: «когито, эрго сум» — «я мыслю, следовательно, существую». Студент пояснял любопытствующим, что задним умом он куда сильнее. Прежде Костя смеялся, а, пожалуй, напрасно.

Он уходил мимо распахнутых питейных заведений. Пузырилась, перемешанная со снегом и навозом липкая грязь, лошади ломовиков, перемазанные до паха, теребили желтыми зубами сено, свисавшее с одной из телег… И он тоже чувствовал себя в грязи, тоже был привязан к какой-то оглобле. Он шел по улице Торговой, забранной уже глухими ставнями, и думал о заслонах, закрывающих от него жизнь, думал и до боли поджимал губы. Он вышел на яр, с которого скинули они с Феодосией станок, увидел, как пробуждается подо льдом буйная сила реки, и сказал себе: «„Я мыслю, следовательно, существую“, но я все сделаю для того, чтобы не было жалким это существование…»

Но пока, пока — лишь знакомый путь, лишь известный адрес. Вот сейчас свернуть за угол, и будет высокий забор с вытесанными маковками по остриям. Ветки лип, берез в прозелени почек. Ворота, калитка с львиной мордой, жующей кольцо.

— Пошалуста, коспотин Почароф.

Это экономка. У нее унылый немецкий нос, вместо щек два желтых соленых огурца.

— Вам сюта, — с неодобрением говорит она и ведет Костю за особняк.

Там среди лип уместился флигелек в два окна, с черепичной голландской крышей и флюгаркой на шпиле. Флюгарка вертится — ищет ветра, но ветер переменчив. Прежние владельцы особняка содержали во флигельке семью швейцара. Потом Нестеровский ставил мелкие опыты, испытывая давлением воды образчики чугуна и меди. Ныне комнатка побелена, к окну придвинут письменный стол, два кресла по углам, этажерка с книгами, шифоньерка для платья. За кольцевой по верху занавесью кровать с чистой постелью. Окно раскрывается в сад, на вешний воздух, на птичьи пересвисты. Сказка из «Тысячи и одной ночи»! И все-таки Бочарову не по себе, словно получил монету, но она оказалась фальшивой. Он ждал, когда экономка уйдет, чтобы переложить содержимое баульчика в ящики шифоньерки. Экономка же, презрительно отпятив нижнюю губу, все осматривала Костю. Наконец она с сопением удалилась.

Но едва Бочаров принялся за дело, под окошком послышался нутряной смех купеческой дочки Ольги Колпаковой и голос Наденьки. Костя смешался, забросил баульчик в шифоньерку, прибил волосы, мгновенно откинулся на кресло.

— Вам будет здесь удобно? — спросила Наденька. — Заниматься можете у себя или в кабинете, как угодно…

— Здесь очень хорошо, очень, — соглашался Костя.

Ольга беззастенчиво отдернула занавеску, попробовала рукой постель:

— Жестковато, да ничего — я не привередлива.

Толкнула Бочарова бедром и захохотала. Наденька вспыхнула, и у Бочарова побагровели уши, но Ольга даже не моргнула, повернулась на каблуках, потащила Нестеровскую в сад. Костя долго еще различал их голоса.

Жизнь устраивалась в новой колее. Собственно, занятия Бочарова не изменились. Нестеровский объяснял, в чем заключается секрет массовой выплавки однородной стали, крупных отливок, экзаменовал по устройству четырех-, двенадцати-, двадцатичетырехфунтовых орудий, их нарезки и казенной части.