— Удобно ли? — пробовала защищаться она, обрадованная.

— Паки и паки, — шутейно прогнусавил Воронцов, — уж если Мирецкий нарек тебя королевой — одаряй!..

Площадка перед заводом плотно забита толпой. Паровой гудок, который недавно устроил Воронцов, весело поет, заглушая говор, весело зовет из цехов мастеровых. Плотники вбивают последние гвозди в перила помоста, отходят в толпу. Какие-то служаки расстилают на помосте ковер, утверждают стол и тоже исчезают. Воронцов, крепко сдавив локоть Наденьки — ей даже больно, — подымается к столу. Широко раскрытыми глазами глядит Наденька на море голов, на тысячи зрачков, ощупывающих ее. В стороне — Чикин-Вшивцов и его полиция, готовые ко всему.

Воронцов привычно вскидывает руку, толпа привычно затихает.

— Мастеровые, — юным голосом своим привлекает ее капитан, — великими трудами вашими снискала Мотовилиха новую славу. Каждый из вас не жалел силы и сноровки для достижения общего успеха, каждый из вас достоин всяческих похвал. Весть о рождении мотовилихинских пушек разнеслась по всему миру, радуя друзей России, устрашая ее врагов. Потомки будут гордиться вами, вы будете являть для них высокий пример служения царю и отечеству…

Он наклонил широкий лоб, вглядываясь в лица передних, обеими руками опираясь о перила. В эту минуту Наденька обожала его.

— Горный департамент поручил мне, — продолжал Воронцов, не снижая тона, — передать первым из лучших заслуженные награды. Мастеровой Алексей Миронов Гилев, прошу к столу.

Толпа загомонила, задвигалась, выталкивая из недр своих сталевара. Он как был — в войлочной шляпе, в запоне, в валеных сапогах. Большое с красноватыми прожилками лицо потерянно, руки болтаются по бокам; голову вбирает в плечи.

— Ты награждаешься медалью «За усердие» на Станиславской ленте.

Наденька достает медаль из коробочки, раздвигает ленту, привстает на цыпочки, обоняя запах металла и резкий, неприятный — мужичьего пота.

— Убор-то сыми, идол! — орет Чикин-Вшивцов.

Гилев поспешно обеими руками схватывает шапку, с трудом нагибается. Наденька арканом бросает ему ленту на шею, медаль высверкивает на солнце.

— Останься здесь, — велит Воронцов и опять обращается к толпе: — Мастеровой кузнечно-прессовой фабрики Андрей Иванов Овчинников, прошу к столу. Ты награждаешься медалью «За усердие» для ношения в петлице на Анненской ленте.

Овчинников вышагнул из первых рядов, взбежал по ступенькам, подмигнул Чикину-Вшивцову, возмущенно затрясшему головой, подставил Наденьке грудь. Крошечной булавкой медали, предназначенной для сюртуков, она пыталась проколоть жестяную кожу запона. Овчинников отвел ее руку, приколол сам, поклонился народу, надел на кудлатую голову картуз. В толпе нестройно вскричали «ура».

— Старший фейерверкер полигонной команды Кузьма Капитонов Потехин, — вызвал Воронцов.

Старый бомбардир вытянулся во фрунт, заморгал учащенно. Теперь от него уже не припахивало ладаном, как тогда, в сторожке: едкий запах табака и пороха защекотал Наденьке нос, она отвернулась, наспех воткнула булавку в ветхую дерюжку николаевской шинели. Капитоныч пристукнул деревяшкой, сказал с достоинством:

— Подарки принимать, так отдариваться. А я уж не успею.

— Ты еще кобылу загонишь, — откликнулись полигонщики. — Валяй, хрыч!

Наденька рассмеялась вместе со всеми, не поняв другого смысла, Воронцов удивленно на нее посмотрел и закончил:

— Мастеровой станочного цеха Никита Семенов Безукладников.

— Пришлых-то, нахлебников-то за что награждать? — возмутились в толпе. — Долой! Не пущай его, ребята!

Но пришлых больше на площадке: грянули «ура», заглушили. Никита побледнел, зеленые глаза растерянно заметались.

— Нечего вам горланить, верно, не заслужил я награды. Бочаров Константин Петрович ее заслужил.

— Бочарова зовите, Бочарова! — подхватили поторжники.

Протиснулся между ними Епишка, замахал кулаком:

— Вы бы, едрена вошь, вместо бляшек покосы нам дали, покосы бы!

Воронцов гневно выпрямился, дернул усом, Наденька попятилась за спину Николая Васильевича. Что-то дрогнуло в ней при имени Бочарова, она искала глазами Костю и едва узнала его лицо, в молодой запущенной бородке. Вот он пробрался к помосту, ухватился за перила, рот собрал рожком. Сказал негромко, но отчетливо:

— Не время считаться. Господин начальник завода уже говорил — все достойны награды. И всякий из нас, когда придет пора, получит свое… Вы трудились усердно, своими руками положили каждый камень, завернули каждый болт, так и носите награды горного департамента с подобающей честью.

Наденьке почудилась насмешка в голосе Бочарова. Николай Васильевич смотрел на него, вскинув брови, не понимая еще, куда он клонит. Бочаров что-то сердито Безукладникову выговаривал, тот приблизился к Наденьке и принял от нее медаль.

— Награжденным день отдыха, — приказал Воронцов. — Остальные расходитесь по работам.

Толпа стала редеть, праздника не получилось. Наденька увидела грязный снег двора, улицу, по которой катился мутный с расплывами ручей, облезлые, в заплатах глины, бока Вышки.

— Я выглядела глупо, — сказала она Воронцову.

— Я тоже, — кивнул Николай Васильевич. — Однако, каков у Бочарова престиж…

Она пожала плечами, почему-то боясь выдать свой интерес к Бочарову:

— Прошу тебя впредь избавлять меня от подобных представлении.

Совсем разошелся ветер. Деревце ирги об угол домика расхлесталось в ремки. Кряхтели крыши, в щелях забора слышались разбойные посвисты. Бочаров отодвинул доску, пролез от паздеринского дома в огород Гилевых, спотыкаясь о кочки, выпиравшие из-под снега, добежал до своего жилья. От ветра перехватывало дух. Молодой месяц узеньким лезвием летел над прудом, распарывал дымные тучи. Но ведь это зрение лжет, будто летит месяц. И не сам ли себе внушает Костя, что нашел свой горизонт и не ему теперь мотаться, подобно этой ирге, под всякими ветрами. Не внушает! Все отболело, отмерло. Сердце в кулак, не воск в душе — энергия откованной стали. Сколько дорог было? Благонамеренный слуга, из кожи вон лезущий, чтобы у капитанов стеновых было побольше пушек, чтобы солдаты и жандармы покрепче охраняли трон. «Мортус», ничего не чувствующий, кроме ледышки курка, ничего не видящий, кроме шишечки мушки, наведенной на отворот мундира. Циник, любующийся своим хладнокровием посреди мерзостей и драк. Все это не для Бочарова.

Когда-то, если оно было, это «когда-то», в институте он мечтал служить отечеству, России верой и правдой. Их учили работать, но не мыслить. Не умея мыслить, нельзя быть полезным прогрессу. Тогда они попытались думать самостийно. Пресекли. Но чем остановить мысль человеческую, когда она ищет выхода? Только смертью! Живущий же даже о смерти может размышлять. Иконников подтолкнул мысли: к народу, к мужику, задавленному, изнасилованному, обманутому. Но мужик закрывает голову руками. Даже Кокшаров, крестьянский Ратник, ушел в неизвестность… Но вот лысьвенцы говорили о кулаке. Мотовилиха — огромная рука. Покамест эта рука строит, льет сталь, швыряет через реку чугунные болванки. Пока еще ладонь ее протянута к Воронцову, к царю. И каждый палец называется по-своему. Он, Костя, Ирадион, Никита должны научить Мотовилиху сжиматься в один кулак.

Об этом говорил Бочаров в доме Паздерина. Мял бородку, обдумывал слова. Тоненькую тетрадочку Ирадиона держал в левой руке, стараясь не скомкать.

Тогда, после встречи с Ирадионом, принес ее домой, бросил на столик. В сумерках зажег свечу, расплывчатый овал света потек по приоткрывшимся строчкам, написанным полудетским, но очень мелким почерком. Костя накинул на плечи сюртук, подсел боком, помусолил палец, листнул. Перевод речи немецкого философа Лассаля «О связи нынешнего исторического периода с идеей рабочего сословия». Где огласил ее философ и по какому поводу, бог весть. Но под птичкою было другими чернилами и едва разборчиво снесено, что этот самый Лассаль основал «Всеобщий немецкий рабочий союз» и стал вести борьбу с буржуазией, призывая рабочих к ниспровержению прусской конституции. До утра глядел Бочаров в зыбкий брезг окошка, слушал то далекую, то близкую колотушку сторожа, вскакивал с топчана, натыкаясь на печь, на скамью, ходил по домику, странно подхлестнутый новизною открытия. Он соглашался с Иконниковым и спорил с ним, зная две Мотовилихи — земельную общину и мастеровых. Он упрекал Ирадиона Костенку в выжидании, он горел, как в литейке перед горном…