— Где Николай Васильевич? — опомнилась Наденька, до подбородка натягивая одеяло.

— Да он же в Мотовилихе, — напомнил отец. — Наверное, заждался.

Он должен был уехать сегодня утром. Но ведь мог же не торопиться! Ревнует мужа к Мотовилихе? Тоже глупо, потому что она сегодня же будет там, с ним. И навсегда. И все-таки долго, очень долго одевалась, обсуждая с горничной платье, пристально разглядывала в зеркало лицо: не изменилось ли? Нет, не изменилось, только побледнело интересно, и под глазами, еще увеличивая их, обозначились сиреневые тени.

Все в гостиной словно знали про нее, понимающе переглядывались. Было здесь человек десять, все ошеломленные угощением.

— Брак по любви нынче редкость, — расставив локти, рассуждал Колпаков, весь налитый свекольной кровью. — Монстр… тьфу… монстр… — Он так и не одолел это слово, жалобно вздохнул.

Коллежский асессор Костарев с налипшими на детский лобик кудерьками глядел нагло и вопросительно, в уголках губ накипела пена. Еще перекошенные до неразборчивости лица. В комнате, где прежде пили с Бочаровым чай, кто-то воинственно храпел.

— Необходимо ехать, — выручил поручик Мирецкий, появляясь в двери. — Я обязан доставить вас его величеству, королю Мотовилихи, о прекрасная королева. — Поклонился, повел рукою, будто размахивая шляпой.

Он был один из всех трезв и сообразителен, и Наденька благодарно ему улыбнулась.

Дорога была великолепной, переливались бубенцы, в лесу отдавался их перезвон, будто сотни стеклянных шариков спрыгивали с ветвей. Ветер совсем по-весеннему пел в ушах, солнце взыгрывало в кристалликах наста. Наденьке и впрямь захотелось представить себя королевой. Она горделиво глянула на поручика, сидевшего с нею рядом, он взял под козырек.

Толпы мастеровых в этот день заполнили площадь Большой улицы перед дорогой, кричали. Гулко рявкала пушка, звенели колокола. Из толпы выступил красивый дородный старшина в распахнутой шубе, без шапки, с серебряным подносом в руках. На подносе — по-мотовилихински пышный каравай со сверкающей, словно в коричневой глазури, верхнюю корочкой. На корочке стоит серебряная солонка.

Радостно выбежала Наденька из саней, отколупнула корочку, пожевала, поцеловала старшину в смоляную бороду.

— Ура-а! — шапки полетели в воздух.

Наденька была растрогана до слез.

Ее забавляла маленькая, из восьми комнат, уютная квартира, которую Воронцов приготовил. Она все еще называла про себя Николая Васильевича по фамилии, и это смешило. Мебель в гостиной, в своей спальной и столовой она переставила по-своему, но кабинет Николая Васильевича трогать не осмелилась, хотя там на столах и этажерках громоздились чертежи, книги, темные, а то и в странных радугах куски железа. Очень недоставало на стене гостиной маминого портрета, жалко сада за окнами, еще чего-то, что трудно объяснить…

Здесь гремят телеги ломовиков по булыжникам и выбоинам, недалеко кабак с визгливым аристоном. Можно было бы жить дома, но Николаю Васильевичу удобнее при заводе… Пусть другие отправляются в свадебные путешествия, у Наденьки судьба особая. Она будет помощником и другом замечательного человека, технического гения, как назвал его однажды отец.

Она ждала, не покидая квартиры, не беря книги. Николаи Васильевич приходил обедать, отрывисто целовал сухими губами, сам бросал шинель на вешалку, оставался в заношенном рабочем сюртуке, торопливо ел. Ему можно было подать пулярку и жареную подошву — не заметил бы все равно. А она-то тщилась угадать его гастрономические причуды, сама назначала повару меню. И не переодеваться к обеду он мог, и при разговоре с нею думать о своем заводе. От него пахло литейкой, и занятия его Наденька связывала с огненой фата-морганой, что видела в цехе. Даже в постели ждала терпеливо, радуясь, что на несколько минут сможет отвлечь его от насущных забот. Он выходил из кабинета за полночь, виноватый только перед ней. Наденька и полюбила его за то, что иначе он не может. Ей хотелось глазами Воронцова смотреть на людей — друзей его, врагов его — что приходили с визитами.

Попрощался поручик Мирецкий — уезжал в Петербург. Англичане тянули с графитом, вежливо скалили лошадиные зубы; со складов таможни на Васильевском острове исчез драгоценный станок для обточки цапф.

— Нас включили в колесо большой политики. Крупп может сожрать наш завод, как цыпленка, — говорил Мирецкий.

— Не дотянется, — возражал Николай Васильевич. — Обожжем.

Поручик с сомнением усмехнулся. Ему надо было еще на квартиру, где прежде жили они вдвоем с Воронцовым, но уходить, видимо, не хотелось. Он рассказал, что в гостинице «Москва», где он снимал нумер прошлым летом, поселились с ним по соседству два учтивых и нахальных типа, затащили его к себе, вздумали напоить. Мирецкий уложил обоих валетом на диване, угадав, что цели их щедрости распространялись далеко…

— Вы, вероятно, устали от вечных приключений, — посочувствовала Наденька, довольная, что ее капитану помогает такой славный человек.

— Здесь устаю, ваше величество. Николай Васильевич старается обогнать время. Мне же нравится путешествовать по времени, смотреть на мир с подножки поезда. Общественные взаимоотношения стали удивительно сложными, каждый зависит от другого либо старается подчинить другого своей зависимости. Благодаря жизни вне общества я имею дело только с кратковременными знакомствами…

— Ну, поезжай, поезжай, — засмеялся Николай Васильевич, слишком хорошо настроенный, чтобы с поручиком спорить, чтобы поручика опровергать.

Волостной старшина Паздерин, этакий по-настоящему русский человек, широкий, яркий, понравился Наденьке.

— Эх, капиталу бы мне, Надежда Михална, капиталу-у. Домами бы Мотовилиху украсил, дворец бы на Вышке возвел белокаменный. Супруг ваш Николай Васильевич всех нас такими обширными помыслами увлек!..

Приходил начальник заводской полиции, фамилия которого показалась Наденьке довольно забавной. Грубоватый, но честный служака, преданный порядку, столь необходимому для дела Николая Васильевича. Был и господин инспектор Майр. Едва переступил порог, поставив Николая Васильевича и Наденьку в неловкое положение.

— Не думайте, — ворчливо проговорил он, — что я пришел во имя личного знакомства. Это повредило бы беспристрастности оценок. Лишь желание засвидетельствовать почтение вашей супруге, сударь, побудило меня пренебречь рамками служебных отношений.

— Этакий монстр, — рассердился Николай Васильевич, когда господин Майр исполнил свой долг и удалился. — Не люблю судачить о людях за их спиною, но этакий монстр. Не человек, механизм какой-то!

Навестили чиновники с женами, робевшими до икоты, Наденька мало кого из них запомнила.

Словом, общества в Мотовилихе не было. Да Наденька покамест не нуждалась в нем. В свободные вечера Николай Васильевич отвозил ее в Пермь, к отцу. После ужина они прогуливались по Сибирской улице либо у собора, и Наденьке льстило, что с Николаем Васильевичем и с нею раскланиваются с подчеркнутым почтением… Так убывал медовый месяц Наденьки Воронцовой.

Все-таки удивительная весна была в том году. Солнце готово было ночевать в комнатах, не считая часов. Его насыщенные полосы пересекали паркет; бесшумные светлые водопады стекали с керамики каминов; хрусталь на горке сверкал фацетами. Наденька садилась к роялю, и под уверенными пальцами ее солнце начинало звучать, по квартире бежали ручьи, переливались птичьи голоса.

Однажды, когда она так вот музицировала, вбежал Воронцов, возбужденный, смеющийся, обнял за плечи, поцеловал в шею, воскликнул:

— Собирайся немедля, укрась наш праздник!

Пока она одевалась у себя, он бегал по комнатам, напевая и хохоча, сыграл на рояле дикарскую музыку, нетерпеливо фыркал.

— Что же случилось, Николай Васильевич? — Она вышла в теплой пелеринке, в маленькой, отороченной норкою шапочке.

— А то, что горный департамент прислал нашим мастеровым медали! И ты будешь их вручать.