— Представь себе, Ольга Колпакова подожгла свой дом, едва успели спасти.

— Где она, где? — Наденька ясно увидела, как мечется Ольга по комнатам с распущенными волосами, с искаженным лицом, ломает спички.

— Бежала со своим слугой Никифором. Егор Александрович поседел… Впрочем, он мог бы от нее этого ожидать.

— Перестань! — Наденька ударила кулаком по спинке кровати. — Прошу тебя, перестань! Она счастливее меня!

Полковник Нестеровский обронил перчатку, отшатнулся, из-за спины его выступил Николай Васильевич, уголки рта его были опущены, дергалась щека.

— Боже мой, — сказал он, — какой страшный год, какой страшный год!

В Мотовилиху они возвратились вместе. Не договариваясь, избегали всяких объяснений. Два-три дня Николай Васильевич еще продержался: приходил с завода рано, был неумело внимателен. Но более всего занимали его испытания пушек из новой стали; он не знал, заинтересует ли это Наденьку, и умолкал на полуслове.

Наденька старалась получше одеться перед его приходом, однако никогда не украшала платья сапфировой брошью. Лишь когда поручик Мирецкий снова собрался в путь, не без колебаний достала ее из коробочки. Синий камень мягко мерцал в оправе, будто утреннее полусонное небо. И глаза Наденьки словно впитали в себя его цвет.

— Жаль, что мы перестали верить в талисманы, — сказал Мирецкий. — Древние индусы верили, что сапфиры имеют чудодейственную силу.

— А этот, Владимир, этот? — Наденька оживилась.

— Такой камень чистой воды дает силу усталому телу, восстанавливает отягощенные члены и снова делает их крепкими. Он снимает с человека зависть и вероломство, он освобождает человека из темницы. Тот, кто носит его, никогда ничего не будет бояться. Так писал древний монах Марбодий.

Наденька положила обнаженные руки на стол, соединив пальцы, скосила глаза на брошь. Камень мерцал загадочно.

— До сих пор не знаю, чем отблагодарить вас за такой подарок.

— Кесарево кесарю… Слушайте голос камня.

Николай Васильевич, казалось, оставался глух, не замечал броши. Лицо его было землистым, глаза — колючими.

— Ни о чем больше не могу думать, — неожиданно резко начал он. — Или в верхах сошли с ума, или я угорел, рехнулся! Четырехфунтовая пушка из воткинской пудлинговой стали выдержала тысячу выстрелов. Господин Майр при мне послал о том депешу по телеграфу. И вдруг — вот это! — Он протянул Мирецкому бумагу.

«Инспектору артиллерийских приемок господину Майру, господам офицерам артиллерийских приемок на Мотовилихинском заводе, — вслух читал поручик. — Артиллерийское ведомство предписывает вам остановить прием орудий, заявляет о прекращении Пермскому заводу заказов до тех пор, пока завод не докажет, что способен изготовлять вполне доброкачественные орудия». Мирецкий удовлетворенно хмыкнул.

— Чудовищно! — воскликнул Воронцов. — И хуже того: господин Майр узнал, что военное ведомство уже заказало Круппу триста пятьдесят орудий взамен двухсот пятидесяти, которые намеревалось получить от нас!

— Я давно это предвидел, — сказал Мирецкий. — Крупп все равно бы нас сожрал.

— А я не хочу быть каплуном, не хочу, чтобы меня зарезали перед праздничным обедом! За мной сотни людей, тысячи бессонных ночей, пот, кровь! Нет, я выдержу и добьюсь правды, чего бы мне это ни стоило.

Он смахнул волосы со лба, взглянул на Мирецкого с вызовом, Поручик вызов не принял, протянул бокал:

— Ну, Николай Васильевич, мне пора!

Стоя выпили. Проводили поручика до двери, он прощально поднял руку.

Через день Наденька вбежала в кабинет Воронцова, опередив чиновника, который намеревался о ней доложить. Николай Васильевич был за столом в окружении инженеров, негромко растолковывал что-то. Увидев жену, вскинул брови, извинился, инженеры оставили их вдвоем.

— Что произошло?

— Прости, но… — Наденька подбирала слова. — Но вот я решила…

Она держала в руке маленькую коробочку. Воронцов с досадою поморщился, посматривая на стол.

— Возьми, прошу тебя, — сказала Наденька…

Он открыл коробочку — в ней лежал перстень, сапфировый перстень, переграненный из броши.

Наденька ждала каких-то слов, но Николай Васильевич глядел на камень скошенными глазами, лицо его стало сердитым. В кабинет стучали, Воронцов не двигался. Ей стало жарко в теплом кафтанчике, она двинулась к двери.

— Прежде я не верил в талисманы… — заговорил Николай Васильевич. — Меня вызывают в Петербург. Едем?

Она узнала его голос: он был таким, как при первом сближении их на пароходе, как в заснеженном саду Благородного собрания. Поцеловала его в щеку, побежала на улицу. Слепяще горело солнце. Безлесый склон Вышки, лед на пруду, сугробы по его краям пламенно светились. Наденьке чудилось, будто птицей вырвалась она из душной клетки-каморы, хлынул под крылья упругий звучный воздух.

А ее капитан в это время писал, брызгая чернилами, цифры, цифры, цифры. Писал не отрываясь, словно через минуту кто-то мог выхватить у него бумаги. «По смете на строительство завода положено 320 тысяч рублей. Завод пущен при 180 тысячах расхода, сумма окончательных затрат не превысит 280–300 тысяч рублей. Задуманная стоимость пуда стали на производство пушек равнялась 3 рублям 50 копейкам. В действительности же она не превышает 2 рублей 32 копеек». Это убедительно, это весьма убедительно! Вот талисман, который сбережет Мотовилиху от всяких бед.

Он вынул из углового ящика стола записку Бочарова и Костенки, расправил ее с такой осторожностью, словно это было крыло бабочки-эфемериды.

Воронцовы сняли просторный нумер гостиницы «Москва», окнами на Невский проспект. Виден был Аничков мост; бронзовый юноша, припав на колено, напряженным поводом пригибал морду дикого коня. Конец марта в Петербурге был метельным, влажным, на голове юноши круглая шапка снежной мерлушки, на плечах белая шаль, спина коня убрана мягкой попоной. Последний санный путь от Перми до Нижнего Новгорода с переливами бубенцов, с ночевками в тесных станциях, непременный самовар и душистый калач; вагон первого класса с мягкими диванами, тонкими запахами дорогого дерева, ковров и паровозного дыма; внезапные пробуждения ночью, когда так таинственно звучат голоса и колокол на каком-нибудь полустанке; дорогой человек рядом — все это необыкновенно заживило Наденьку. Порою ей мнилось, будто вернулось детство, ничего еще не было «после» и можно бездумно радоваться метели, небу, солнцу, голосам, звукам, краскам. И все же он не дремал — опыт, нашептывал: «Краток этот сон и горьким будет пробуждение». Но почему, почему я не могу быть счастлива? Вот посмотри: Николай Васильевич спрятал талисман на груди. Скоро он позовет меня в Париж, в Рим, на самый край света. И опять будет целебная дорога, снова волны впечатлений нахлынут и поднимут меня. «Ты не можешь быть счастливой, ибо существует чугунная плита…»

Николай Васильевич абонировал ей ложу в Александрийском театре; поручик Мирецкий, встретивший их на станции с извозчиком, с согласия Воронцова готов был сопровождать Наденьку куда угодно. Нет, нет, всему свое время!

— Но послушайте, ваше величество, это же неразумно, — настаивал Мирецкий. — Ехать сотни верст, оказаться в столице и снова запереть себя в клетку!

— Я буду ждать…

— Ждать, когда пройдет молодость? Простите меня, но так нельзя служить мужу! Николай Васильевич достойный человек, и все же пусть он тревожится, ревнует, терзается, пусть забудет о своем заводе…

— Ах, да что вы знаете обо всем этом, — с досадой перебила Наденька. — И оставим эти разговоры.

Поручик усмехнулся, поклонился, попросил Надежду Михайловну к фисгармонии. Фисгармония стояла в углу нумера, мягко светясь красноватым деревом. Мирецкий сравнивал ее цвет с цветом старинного вина, а Наденьке представлялось, будто дерево навсегда пропитано вечерним солнцем. Она оправила складки платья, опустила пальцы на клавиши. Не игралось.

— Господи, я никак не могу представить, что именно в эти дни решается судьба Николая Васильевича, а вместе с ним и моя…