— Огня бояться — сталь не варить. Ну, с богом!

Костя увидел его треугольное обветренное лицо, прилипшие ко лбу волосы, сказал решительно:

— Я не могу больше быть наблюдателем.

— Отлично! — Воронцов взял его под руку. — Теперь вы имеете представление о масштабах завода. После торжественной его закладки назначу вам дело: не рады будете. — Он засмеялся, дернул усом. — Наберитесь терпения. Кстати, говорят, что в Куляме вы показали себя с самой выгодной стороны. Это нам на руку…

Тут же его окружили бородатые купеческого вида подрядчики, и Костя остался один. Полуденное солнце расцвечивало огромную стройку яркими пятнами, отражалось в Каме, будто в синем стекле. Даже кирпич, наваленный в коробья на крестьянских телегах, казался раскаленным.

Рабочие поторжного цеха, вчерашние мужики, вели казенных лошадей под уздцы осторожно, будто фарфоровых. В глазах мужиков я улыбка и слеза; одежда излохмачена, присыпана красной пудрой, И Евстигней Силин ничем от иных не отличался, шел, уставясь перед собой, лаская пальцами уздечку.

«Значит, уцелел после бунта», — подумал Костя, крикнул обрадованно:

— Здравствуй, Евстигней!

Тот оглянулся, будто его кнутом обожгли:

— Господин Бочаров? Стойте, братцы, это господин Бочаров!

Человек двадцать задержали лошадей, обнажили головы, обступили Костю. Остальные тоже приостановились, но, смекнув, в чем дело, тронулись дальше. От последней телеги, молотя руками воздух, бежал Епишка, прорвался к Бочарову, чуть не боднул лысиной:

— Омманул, едрена вошь, пошто омманул?

— Погоди, — отодвинул его Евстигней, — не стрекочи. Может, и не господина Бочарова вина.

— Какая вина, что случилось? — Костя побледнел.

— Прибыли мы, — приступил Евстигней к сути. — Пошли к старосте Паздерину: так и так, вот бумага-договор, отмеряй нам участки под усадьбу, лесу давай. Зима скоро, не успеем. А он этак шелковенько: «Все будет по закону». Кликнул землемера: «На Вышке, говорит, им отдели, к пруду». Воспряли мы, пошли за землемером. И заревели в голос. Вышка-то горой оказалась, да такой, что камень не удержится и глина сплошь. «Что же ты, — говорим, — рогаткой тычешь, нешто тут можно жить, не мухи ведь?» — «Мое дело маленькое, — отвечает, — прикажут на воде вешки ставить, и воду обаршиню. Недовольны — идите к Паздерину».

— Да короче ты, Евстигней, а то штраф будет, — подтолкнули Силина.

— Рад бы… Сказал Паздерин: «Коль другой земли надо, так и разговаривайте по-другому — со звоном. В городе все кататься любят, лапотники». Ахнули мы: ребятишки, бабы по чужим избам рассованы — за место плати. Харчи каких денег стоят! Два дня искали господина начальника завода, а тот прогнал: «И без вас у меня дел по горло, идите к старосте, требуйте по закону или в суд подайте». Что тут поделаешь? Кто при деньгах был, покряхтел, развязал мошну перед Паздериным. А мы вот нарыли в горе землянок…

— Но это же грабеж! — Костя даже задохнулся. — Непременно все передам господину капитану!

Мужики поклонились, надели шапки, обрадованно запонукали лошадей. Бочаров расстегнул сюртук: стало совсем жарко, рубашка вымокла под мышками. Вообще-то никаких доказательств самоуправства Паздерина и копить не нужно. Кто по доброй воле согласится жить на горном склоне чуть ли не в сорок пять градусов крутизны? Лишь по чрезмерной занятости своей не обратил внимания капитан Воронцов на то, в каком свете выставляет староста всех вербовщиков и самого начальника завода. Но сначала надо сходить к Паздерину, заручившись поддержкой Алексея Мироновича: он ведь не последний в этой общине.

Вечером долго не смеркалось, и мастеровые не зашабашили, пока не приказал Воронцов.

За столом отец и сын Гилевы ели неразворотливо, с трудом поднимая деревянные ложки, и Наталья Яковлевна качала головой. И все же когда утерли усы, перекрестились и хозяйка вышла в огород, Бочаров рассказал о жалобе пришлых.

Алексей Миронович отнесся к ней весьма равнодушно. Поцарапал под рубашкою грудь, ответил на полузевке:

— Вон их сколько понаехало, всех не ублажишь.

— Но ведь они тоже работают! — Костя даже состонал от досады. — Чем они хуже?..

— Ты, господин Бочаров, не путай. Мы — мастеровые. — Алексей Миронович нажал на голос. — Мой дед еще мальчишкой при заводе руду толок.

Засопел, полез на полати. Яша мигнул Бочарову: давай выйдем. Окошки паздеринского дома хищно мерцали узкими зрачками свечей.

— Не обижайся на отца-то, — попросил Яша. — Мотовилихинцы все такие. Клянем жизнь-каторгу, водкой себя глушим, а как о деле — гордыня особая. Да ведь и правда: владеть огнем не всякому дано.

— И пришлые научатся, если допустят.

— Все-таки пойдешь к старосте? Может, без тебя все устроится?

— Понять тебя не могу. — Бочаров застегивал пуговицы сюртука. — У огня стоишь, а будто воск.

— Договорятся, может, мужики-то, — будто не расслышав, уговаривал Яша. — Ты ведь политический, тебе припомнят…

— Ссыльным не запрещается ловить грабителей!

Бочаров открыл калитку, прошел к паздеринскому дому, крепко побрякал дверным кольцом. Закашлял во дворе кобель, давясь на цепи, лязгнула щеколда. Открыла стряпуха, сказала:

— Местов нету.

Несколько раз видел Костя эту женщину. Была она худенькая, проворная, с игристыми зелеными глазами, бойкая на язык. Дымчатые волосы причесывала гладко, на затылке сворачивала кренделем. И все же было в ней что-то знакомое, будто это вдова Поликуева переменила кожу и нутро. Но разве мало на земле людей, схожих друг с другом, и стоит ли себя взвинчивать?.. Она пропустила Бочарова в сени, открыла вторую дверь.

— Проходите, сударь. Уж извините, что сразу не признала.

В летней половине дома раздавались голоса, кто-то потренькивал на балалайке. Это Паздерин поселил туда десяток пришлых нахлебников, как называли в Мотовилихе тех, кто столовался у хозяев.

— Дома ли Егор Прелидианович? — спросил Костя, с трудом преодолев отчество Паздерина.

— Уехавши они. — Нет, голос стряпухи был совсем иным, чем Поликуевой.

Но до чего же не повезло: завтра суббота, его будет ждать Ирадион, а что будет в понедельник — кто предскажет? Что-то затихло, свернулось в душе, и Бочаров ушел из дому Паздерина, так ничего больше и не сказав.

Каждую субботу Мотовилиха справляла великим громом. Издали казалось, будто в рабочей слободе война, и солдаты берут бастионы. Палили в небо из старых и самодельных пушек, из дробовиков и поджигов, черт знает из чего. Пахло жженым тряпьем, порохом. Собаки балдели со страху, в стойлах метался одуревший скот.

В ушах у Бочарова звенело. Он шел по тропинке, протоптанной рядышком с дорогою, в Пермь, и думал, что, может быть, символической будет когда-то эта мотовилихинская канонада…

Они укрылись за старым еврейским кладбищем на склоне овражка в такой густой траве, что до земли не просидишь. Унылые надгробные камни с мудреными надписями, сотни раз оплаканные и сотни раз позабытые, тесно сгрудились на маленькой площадке, отведенной православными христианами детям Иеговы. И внезапно возникал среди печального этого погребения православный крест с врубленным текстом: «Уне есть единому человеку умрети за люди».

Платон Некрасов несколько раз с пристрастием повторил текст, продолговатое с молодым румянцем лицо его приняло выражение многозначительное, волосы короткой стрижки на косой пробор клином упали на лоб. Он нисколько не был похож на брата своего Феодосия, и не предупреди Ирадион Бочарова, тот бы ни за что казанскому пропагатору не поверил. С любопытством присматривался Костя и к ссыльному поляку Сверчинскому, с которым успел сблизиться бойкий портняжка. Они, наверное, ровесники, но болезненной гримасой искривлены губы поляка, но столько ранних морщин на сухом его лице, столько заледеневшей боли в бледно-голубых глазах, что на роль апостола он годился бы куда основательнее, нежели Платон Некрасов.

Насколько успел узнать Костя от Ирадиона: приехал Некрасов в Пермь с солидной бумагой от главной конторы пароходства «Кавказ и Меркурий», в которой значилось, что он командируется как служащий по некоторым надобностям общества в Сибирь и имеет другие весьма важные поручения. Некрасов не скрывал; заглянет в село Степановское навестить отца и старшего брата, проберется в Ялуторовск к Феодосию. По пути будет «ловить рыбку», то есть привлекать людей в организацию. Интеллигентов особенно — в крупных городах. Гибнет российский интеллигент, как зерно меж двумя жерновами. Между государством, то бишь бюрократией, и многомиллионной невежественной массой. Ждете: бюрократия даст интеллигенту место и свободу для развития личности? Сверхнаивность! Бюрократия терпит его, покуда он покорный раб на ее галере. Вот почему наш Александр Иванович томится в Березове… А темный народ забьет нас дрекольем, ибо мы ему чужды, ибо мы доказываем ему, что бога нет, что царь — кровопийца, а взамен сулим туманную всеобщую революцию и, на словах, землю и волю. Пропагандировать дремучего мужика? Да на это же сто лет уйдет!