В тюрьме он протрезвел, стал от всего отрекаться. Одинцова тоже «схватили», подсадили к нему. А за стенкою удобно расположился штабс-капитан Воронич. Вот его записи. Одинцов предупреждает, что в ответах на следствии надо быть осторожным. Пономарев говорит, что откажется от всего, что к этому привык. Выдал казанского «апостола» Ивана Орлова, который привез ему прокламации. А вот повеление государя: «Предать военному суду по полевому уложению, по правилам, установленным в июне 1862 года для поджигателей…» На каторге.

Еще один «апостол» — казанский студент Бирюков. В пермской гостинице остановился вместе с дьяконом села Каргопольского Шадринского уезда Капустиным. В том уезде живут под надзором бывший семинарист Кыштымов и врач Португалов. Сумели задурить долгогривому мозги. Дьякон упился, бегал по Перми, ревел: «Россия — не! Что с вами делается и с вашими любезными кровными? Вас бьют, рубят, секут — и из-за чего? Из-за того, что вы расположились быть верными подлецу, так вообще называемому дураку, по фамилии Романову!»

Комаров отхлебнул остывший чай, оглянулся на портрет императора в горностаевой белой мантии. Глаза Александра Второго глядели с безмятежной кротостью.

Бирюкова и Капустина в Перми схватить не успели. Они поехали в Кунгур, по пути Бирюков возглашал прокламацию «Свобода», а дьякон поносил царскую фамилию… Капустин выслан под строгий надзор в Далматовский монастырь, Бирюков — на каторгу.

И совсем недавно пойман Платон Некрасов, брат дерзкого семинариста Феодосия Некрасова. Распространял прокламации, призывал к цареубийству, толкнул на побег двух зловредных ссыльных: казанского студента Балакшина и поляка Крупского. Беглецы схвачены в Осе, преданы суду и каторге, Некрасов сослан в Сибирь.

Казалось бы, все должно затихнуть. Но Комаров не может спокойно откинуться в кресле. За границей, словно плесень, ползет вредоносный «Манифест коммунистической партии», в котором без обиняков сказано, что свержение власти должен свершить рабочий — пролетарий. У него нет земли, ему нечего терять, у него — оружие. Комаров читал «Манифест» в изложении столичных жандармов и все-таки смысл его понял. В Мотовилихе строится завод. В Мотовилиху, как в водосточную канаву, стекается рвань и голь, политические ссыльные. Мировой съезд по Екатеринбургскому, Красно-уфимскому и Шадринскому уездам подсчитал: только здесь после реформы осталось без работы десять тысяч мастеровых. Куда они подадутся? В Мотовилиху. Там может назреть головка новых бунтов. И какими страшными потрясеньями грозят обернуться призывы к убийству государя и его верных слуг, распространяемые в России! Сумасшедший поляк подошел на улице к капитану Стоповому и выстрелил ему в лицо, а потом бросил револьвер и зарыдал. Несчастного капитана отпели в баталионной церкви, не снимая с головы для последнего целования намокшего полотна. На гражданской панихиде присутствовали господин военный губернатор Лошкарев, баталионный командир, начальник пермских горных заводов, однако без дочери, которая считалась Стоповому невестой, городской голова и многие другие должностные лица. Губернатор сказал речь, в которой были перечислены заслуги покойного перед царем и отечеством. Но рота проводила своего командира к последнему биваку без приличествующей скорби: торопились, будто после похорон будет отпуск, мигом закидали проб. И вот это куда опаснее, чем выстрел Сверчинского.

Нет, ничего утешительного не может написать Комаров, как бы ни хотелось этого и ему, и губернатору, и тайной канцелярии, и самому государю.

Он грузно поднялся, разминая ноли, подошел к окну. Серая пелена заткала город, я в пляске дождя чудились крадущиеся шаги.

Мотовилиху засосала грязь. На Большой улице колеса телег увязали по ступицу. А сверху, с низкого неба, сеялась и сеялась холодная пыль, и дым от завода, намокнув, льнул к самым крышам. Что-то будет, когда закурят все трубы?

Распутица задержала Мирецкого, он скучал, пил вино и, не вставая с постели, сам с собой играл в шашки. Иногда откидывался на подушки, закрывал глаза, видел дороги, тысячи людей, стремящихся к наживе, бегущих от нужды, — разнообразное человеческое стадо, где волки и овцы никак не могут отделиться друг от друга. Всего три варианта: либо я съем тебя, либо ты меня, или договоримся… У Мирецкого — четвертый: счастье жить на колесах, счастье бродяги. Ему предлагали выгодные условия, деньги; он высмеивал их. Ни деньги, ни семья, ни идеи — ничто его не обременяло.

Капитан Воронцов отводил душу в кропотливой деятельности. Мокрый, грязный, ходил он между такими же мокрыми и грязными строителями, подталкивая и подбадривая их. В будущей сталелитейной наладил две паровые воздуходувные машины, в сто пятьдесят лошадиных сил каждая. В механической мастерской устанавливали двадцатипятисильную машину, которой надлежало приводить в движение токарные, строгальные, сверлильные, зуборезные и другие станки. Под крышей медеплавильной фабрики в новых горнах плавилась первая сталь. От жара одежда капитана дымилась, коркой обсыхала, на треугольном лице прыгали сполохи. Он готов был ложкой почерпнуть это раскаленное варево, губами опробовать, опалив короткие усы: «Лейте, ребята, хороша!» Но терпение — залог успеха.

Вчера беседовал со старым бомбардиром Кузьмой Потехиным. Бомбардир отпарился в баньке, от березовой деревяшки пахло веником. Толковал важно, как, полагал он, на военном совете:

— Знаю, видал ихние орудия. Отбивали не однажды. Ежели такие станем лить — не подкачаю. Дай бог нам честь да сумели бы снесть.

— Станем лить наилучшие.

— Так точно!

Башковитый старикан и впрямь пригодится. И Костенкой Воронцов доволен: жаден юноша к замысловатым машинам и процессам. А где еще они хитрее, чем в литейном деле?

Тогда, после столкновения с Бочаровым, капитан быстро остыл. Грамотные среди мотовилихинцев были, но ему надо было таких, чтобы понюхали высшей школы, умели мыслить свободно, с полетом. Такие люди частенько попадались среди административно ссыльных и в Златоусте. Странная закономерность, о которой лучше не думать. Там были и инженеры, в Мотовилихе же их пока что не видно. Капитан решил рискнуть. Не через Бочарова — через полицию узнал, где служит Костенко, послал нарочного. Костенко подсказал пригласить старого бомбардира. Полиция морщится, подполковник Комаров советует избавиться от нигилистов, когда пустят завод. Поживем — увидим. Глядит Костенко в огонь, щурит раскосые глаза. Так, наверное, дикие предки его, пришедшие ордами на Украину, смотрели в костер.

Алексей Миронович и Яша тоже ждут. В вачегах, в кожаных запонах стоят, прислушиваются они к клекоту чудовища, запертого в каменном мешке. Капитан знает: с этой печью он управится сам. Потом на помощь придут выученики, приборы, реактивы. Ему ясно, как дважды два: он построит завод, о котором заговорит Европа. Он сделает предложение этой милой девушке — Наденьке Нестеровской. Он детей своих будет учить служению отечеству. Не доверяет он людям, которые даже в тигли подмешивают политику. Такие люди большей частью пустые болтуны либо неудачники. Многие, с кем он учился, обретя высокие посты, мигом сменили «Да здравствует свобода» на «Боже, царя храни!» или разуверились во всем, как Мирецкий…

Наметанным глазом подмечает Воронцов: сталь созрела. И вот она молочной с кровянистыми отблесками струей плещет в тигель. Ирадион пока еще не рискует; посудину на носилках подхватывают отец и сын Гилевы. Она раскалилась до белизны, жжет лицо. На металле жидко натягивается сероватая пленка. Оба, в напряжении чуть откинувшись назад, бегут с тиглем по настилу, бегут, не креня, не качая посудину. А настил — длинные широкие доски — так и трясется под ногами. Надо бы его заменить, да все недосуг. Вот наклонили тигель над изложницами. Искры, дым, духота. Пока это мелочь, игра. Скоро десятки людей будут вариться в пекле. Воронцов все знает наперед: у России будут новые, отменные пушки!

Евстигней Силин вел Бочарова по скользкой крутой тропинке на Вышку.