Наконец, после объезда лагеря и прогулки на аванпосты, граф Сченсный подал Цезарине руку и, под звуки полонеза, повел ее к обеденному столу, где ксендз Игнацы уже заранее взял на себя роль мажордома, обер-шенка, всеобщего угощателя и увеселителя. И блюды, и застольный порядок, с присовокуплением разных ксендзовских «диктериек» — все это было обещано графине совершенно в "добром, старожитном польском роде", и потому достопочтенный ксендз, в силу старого обычая, не преминул пред обедом прежде всего говорить громко молитву и благословить пития и яства. В разгар повстанского патриотизма у поляков во всем пошла мода на всякую "старожитность".

— Выпьем, шановне[220] панство, для начала по килишку венглювки, а по-другому нашей правдивой литевской старушки! — подняв графин и золотую чарку, возгласил ксендз мажордом, обращаясь к мужчинам.

Выпили, закусили и расселись. Подали бульон из бараньих ножек.

— Выпиймы знув по килишку, жебы бяране ножки не бегалы! — опять возгласил Игнацы с комически-серьезным видом. Это уже у него начинались «диктерийки» и присловья, а потому все мужчины сочли своим долгом рассмеяться и, конечно, выпить. На всякое блюдо и на всякий напиток у ксендза Игнацего непременно была в запасе особая прибаутка, как того требовал "звычай старожитны". Подают, например, зразы с кашей, артистически приготовленные, — ксендз предлагает, чтобы зразы не смешались с кашей, разделить их цитриновой наливкой.

Подают новое блюдо в старопольском порядке.

— Ш-ша, Панове! — расставляя руки, возглашает ксендз все с тем же необычно важным и комически-серьезным видом. — Ш-ша!.. Индык надзеваны яблками и сливками до нас едзе![221]

— Венц, цуж нам робиц: чи уцекать, чи брониць сен'?[222] — с комическим ужасом, в тон ксендзу, восклицает пионовый Копец.

— Э, фэ, Панове!.. Hex уцекаион' москале, — махает ксендз рукою; — а мы, як поржондне людзе, зъемы егомосц, та й запиемы вишнювко, для тэго жебы индык не балботал глупства и жебы была у нас perilitas et orexis.[223]

— От-так! — подхватывает Копец, — от-то есть бардзо добрже, мосци панове! бо поляк здавна сыт не з тэго цо ие, а з тэго цо пие![224]

— Ну, а тэраз, панове, жебы индык не глодны у нас седзял, — предлагает ксендз, — нех пршинесон' нам, и ему мнихув![225]

— Ага, ага! — хлопает в ладоши Копец, — слышалем, же мнихи сон' вельке майстры на куры, индыки и бараны, — то може и нам они цо дорадзон' до стравенья.[226]

— Мнихи, як ми сен'сдае, сон'то людзе и еще Боже слуги, а затым глодным седзец им есть неподобна! — докторально замечает на это ксендз Игнацы. — Подайце ж нам паштэцик, для накармения мнихув! Нех же мнихи знаион', же мы и их не за-поминамы, и одмавяион' за наше гржехи пацюрже![227] — але ж зналем еднего мниха, ктуры пил вино, — замечает Копец, с особенной пристальностью устремляя взгляд на ксендза и приложив к своему носу указательный палец, — так сдае мй сен', же не шкодзи ло бы даць напиць сен', нашим мнихам.[228]

Подобный-то нехитрый жарт в стародавнем вкусе, к общему удовольствию состольников, сопровождал у ксендза Игнацего каждую перемену блюд и напитков. Он уже начал было приговариваться к тому, как после обеда станет почтенное панство подпивать "тэго-овэго, по трошку вшисткего, запалим фаечки и бендзем гадаць баечки",[229] а пан Копец уже задекламировал:

как вдруг, где-то вдалеке раздался выстрел.

— Чу!.. Что такое? что это, Панове? — сторожко подняв палец, в некотором смущении заговорил граф Маржецкий, обводя собеседников пытливыми и встревоженными глазами.

— Выстрел, — ответил ему Бейгуш, который во весь обед не проронил еще ни одного слова.

— Как выстрел!?.. Зачем выстрел?.. Кто смеет стрелять без спросу?

— А хотя бы москали, почем знать?

— О, полноте, что это вы говорите!..

Однако беспокойство сильно-таки заиграло в подвижном лице графа. Он не умел скрывать своих ощущений.

— Не пугайтесь, надо узнать наперед, — холодно успокоил его Бейгуш.

— С чего это вы взяли, что я пугаюсь, черт возьми!? «Пугаюсь» это мне нравится! — бормотал граф, силясь придать себе небрежную улыбку.

Раздался еще один выстрел… другой, третий… еще и еще.

— Милейший майор… Бога ради, что ж это такое однако?

— Перестрелка, ваше превосходительство; разве вы не слышите? — иронически усмехнулся Бейгуш.

— Перестрелка?!.. Зачем? где перестрелка?..

— Судя по звуку, у нас в тылу. Барабанщик!.. Тревогу! — крикнул Бейгуш, вставая из-за стола. — Гей! Коня мне!.. Живее!..

— До брони, панове! до брони! — понеслись по лагерю крики урядников, мешаясь со звуком трубы и рокотом барабана. Вмиг поднялась величайшая сумятица, беготня и бестолочь.

— Гей, живее запрягать экипаж! — крикнул гайдукам своим граф Сченсный.

— Не экипаж запрягать, а седлать коня, ваше превосходительство! — выразительно поправил его Бейгуш, уже занося ногу в стремя.

— Я не для себя… я для графини, — пробормотал покрасневший довудца, которого как школьника поймали на затаенной мысли.

— Графине ехать в ту сторону нельзя: дорога отрезана. Разве вы не слышите, откуда приближаются выстрелы?

— Но… в таком случае, можно в другую сторону?

— Я никуда не поеду, я остаюсь здесь! — решительно объявила Цезарина, с сияющим лицом и пылающим взором, натягивая на руку перчатку.

Вдруг прискакал улан из цепи, вопя что есть мочи: "москале! москале, панове!.. Москале!"

— Я поеду разузнать в чем дело, — сказал Бейгуш Маржецкому, но тот стремительно вдруг кинулся к нему и схватил коня его за повод.

— Не уезжайте, Бога ради! — растерянно бормотал он. — Не уезжайте!.. С кем же я… с кем же войско останется?!

— Войско остается с вами: вы его начальник…

— Нет, Бога ради… Примите уж вы сами начальство… хоть на первое время… Видите, какая каша идет… Надо устроить их… надо вести… Ведите, майор… умоляю вас, ведите! Не стесняйтесь мною… я после, после уж… я потом… Ах, да ведите же, Бога ради!

— Хорошо. Только пустите прежде повод моего коня! — нетерпеливо и досадливо откликнулся Бейгуш и, дав шпоры лошади, поскакал к переполошенному отряду. Там все еще шла сумятица. Лишь немногие из офицеров находились на своих местах, между солдатами, устраивая их во взводы; большинство же кинулось к своим повозкам и лошадям, думая более о том, как бы удрать, нежели о том, чтобы сражаться. Урядники были значительно лучше этих офицеров: они ругались, кричали, дрались кулаками, фухтелями, саблями, но все ж таки старались восстановить хоть какой-нибудь порядок. Пан Копец оказался однако исправнее тиральеров и косиньеров. Несколько лишних стаканов, выпитых за обедом, немного придали ему храбрости и самоуверенной продерзости. Работая, что называется, всеми легкими и нелегкими, он довольно живо успел выстроить свои "несмерцельные шквадроны", пред фронтом которых красовался уже на лихом коне пан хоронжий, с развернутым знаменем Цезарины. Она же, смеясь, как шальной ребенок, легким ударом хлыста подбодрила своего сиятельного кузена, чтобы тот проворнее карабкался на лошадь, и рядом с ним загарцевала сдержанным троттом, подъезжая на своем Баязете к кавалерийскому фронту.