начните утро с овсянки, джона донна, и прогулки по твикнамскому парку, как быстро утопический балбес в болото плутней и беспутства влез, где балбес это я, зряшная затея, прав был курильщик жюль, видите, я пришла одна, ваш маленький фаунтлерой спит у меня на диване, утомленным эфебом распростертый, нет на него любопытной психеи, некому капнуть из лампы горячим маслом, вот и куртка его кожаная на мне, и красный шарфик с эмблемой португальской команды, уж не знаю, во что они там играют, сколько вы его не видели? и нечего, нечего улыбаться, неделю? две? это потому что мы заняты, сэр, играем в камушки, готовимся к семинару по троянскому веку, разыграем его в лицах, я буду за троянского коня, а вы за елену, фамильные мои простыни стали вавилонской керамикой и скоро пойдут трещинами, экко! вчера он посвятил мне сонет, там были слова упруго и сияя, но вы этого не любите, верно? вам подавай шершавые мальчишеские запястья, заусенцы, плохи, согласен, стихи; но кто их читать заставляет? извините за овидия, но уж больно к месту, можно мне войти, я бы выпила кофе, по дороге купила парочку бриошей, но не удержалась и откусила, когда-то в другом городе я так же съедала французскую булку по дороге из гастронома, кто бы мне сказал тогда, что я три года промучаюсь в стране ванильных пекарей, но теперь то уж все, одна судьба у наших двух сердец: замрет мое — и твоему конец, ружьишко вот-вот выстрелит золотой канителью, рабочие сцены столпились в дверях, разобрать декорации и по домам, а вы хорошо держите паузу, только зря стараетесь, все равно от вас пахнет бессонницей, застоявшейся водой, накиньте халат, профессор, у вас же дама с визитом, я сяду вот здесь, какой вы неуклюжий, грациозный старик из вероны станцевал две кадрили с вороной, ну, садитесь же, мне нетерпится взглянуть вам в глаза, какие лиловые, о, какие лиловые, какие больные глаза, похожа ли я на сару сиддонс? а вот так? ну, молчите, молчите, рот у вас запал совсем, сколько же вам лет-то, сорок сороков, а на вид еще больше, что вы сказали, nam cupide conculcatur nimis ante metutum? с наслаждением топчут кого, что? увольте, этого я не переведу, да и надоело, господи боже мой, от этого речь распухает, как тесто, сплошной центон, лукреций-шмукреций, вернусь домой, поступлю ученицей к штукатурам, стану выделывать всякие штуки, что вы вчера на лекции выдали, помните? убедительность рассуждений Платона о бессмертии души побуждала некоторых учеников его кончать с собой, чтобы скорее насладиться благами, которые он сулил им, вы об этом думаете, да? вы то, может быть, и платон, да только он не ученик никакой, просто мальчишка из коимбры, там таких навалом, как les poissons morts на берегу, после шторма, да знаю, знаю, что и камоэнс и антоний падуанский, который заставил рыб замолчать, только вот он здесь не при чем, le figurant, выбранный вами наугад, безъязыкий язычник, хотя нет, языком работать вы его научили, поклон вам за это, мон шер месье, да толку то? как там у виана, l’amour est aveugle, да-да, я учу по нему французский, очень удобно, les chiens, le dėsir et la mort, или, скажем, fais-moi mal, хотите ключи, вот они, на брелочке с адресом, прогуляйтесь до рю дарю, квартира над лавкой зеленщика, впору растиньяку, проживала девица в париже, и вела себя тише и тише, на вопрос: вы — немая? только “э” отвечая, всем она надоела в париже, бывает и такое, как с той сорокой у плутарха, что могла передразнить кого-угодно, но услышала трубачей и загрустила, и онемела надолго, мне тоже нравились блестящие вещи, например — вы, но теперь-то уже нет, списано в архивные завалы, как траченый молью том гесиода, а все оттого, что вы не различали красного и белого, да что там, даже красного и синего, ну-с-с, что у вас осталось? приметесь шарить взглядом по скамьям в аудитории, кто придет, кто предстанет, кому уронить седую голову на слабое плечо, на слабое плечо? ох ты, господи, я почти разучилась говорить, у меня нет своих слов, есть только ваши, а у вас только чужие, эй, куда вы там подевались? я бы выпила еще кофе, глаза слипаются, аттические ночи, знаете ли, элевсинские мистерии, очень утомительно, джон донн уснул, уснуло все вокруг, я, пожалуй, открою окно, в доме пахнет как в пещере иоанна, это еще что? откуда у вас такое, из раскопок шлимана? да уберите же

жил старик на развесистой ветке, у него были волосы редки, но галчата напали и совсем общипали старика на развесистой ветке, это лир, не тот, который король, а тот, который эдвард, еще один провальный вопрос в билете, но мне не достался, зато достался хэрри грэм, безжалостные стихи для бессердечных семейств, а жюлю достался кэролл, тоже ничего, если бы не снарк, противное слово, не люблю слова с одной гласной посередине, про вас иногда спрашивают, но вяло, знаете, как бывает — сдали античку и забыли, кстати, у третьего курса новый античник, носит свитера от библос, черные, под цвет глаз, а европейскую взяла дамочка из университета сен-дени, приезжает на велосипеде, туфли вечно забрызганы, любит кольриджа, вот старый мореход, из тьмы вонзил он в гостя взгляд, кто ты? чего тебе, старик? твои глаза горят! в июле мы переехали с рю дарю, надоел пропахший луком подьезд, знаете ли, теперь у меня тоже французский невзаправдашний балкон, вам бы понравилось, хотя вы этого не прочтете, вместе с ходом времени меняется значение вещей, это, ясное дело, лукреций, хотя и вранье

©Лена Элтанг, 2004

Это просторное прямоугольное помещение с высоким индустриальным потолком. Стены выкрашены в белый цвет. Это не очень чистый белый цвет. По периметру на неправильных расстояниях друг от друга расположено множество дверных проёмов. Дверей в проёмах нет и видна Пустая Обитель, светло. В помещении стоит несколько сотен небольших пластиковых креслиц оранжевого цвета. Они стоят в полутора метрах друг от друга по всей площади пола. Время от времени в одном из дверных проёмов становится темнее и в зал входит житель. Он садится на свободное креслице (свободных кресел много) и некоторое время (чаще долго) ждёт. Потом, не дождавшись, уходит. Ожидающие сидят так, чтобы не мешать друг другу, а более — чтобы не мешать себе другими.

"Странное это событие смерть деревенского священника", — читает житель пустого города, стоя в месте для чтения. Автор пишет: "…Есть в нём нечто поразительно обыденное. Ведь настоятель храма — своего рода духовный центр общины, сопровождать прихожан, переступающих черту жизни и смерти, входит в его обязанности, он как бы отвечает за умерших. И вот священник сам лежит мёртвый в своём храме. И поневоле кажется, что на сей раз он чересчур серьёзно отнёсся к исполнению долга. Или того пуще, что священник пал жертвой ошибки: учил-учил людей, как надо умирать, решил продемонстрировать им это сам и вот чего-то не рассчитал — взял и действительно покинул сей мир…" Читающий испытывает ласкающее чувство чужеродности, читая дальше: там написано, что вся деревня провожала гроб с телом священника к месту сожжения, а когда послушник (оцените это слово: по — слуш — ник) начал читать сутры, стало казаться, что мёртвый священник из гроба подсказывает ему слова. Видимо (так думает читающий житель пустого города), послушник читал сутры по памяти и вслух. Интересными людьми были древние — во всём находили для себя развлечение, с детской непосредственностью радовались обыденным вещам, могли получать эстетическое удовольствие даже от такой банальности, какой является смерть, украшали гроб цветами, праздничной толпой валили за гробом до места кремации, да ещё и читали при этом стихи (в конце книги указано: "Сутры — род поэзии."). Читали прямо у гроба — на это стоит обратить внимание. Сейчас всё иначе. Люди разучились получать простые радости от простых явлений. Смерть никого не увлекает, никто не ходит в утилизационный цех смотреть на покойников, никто не читает у гроба стихов. Вслух вообще никто не читает. Читают только в местах для чтения, устроенных по два-три на каждую внешнюю сторону каждого квартала, кроме административных. Место для чтения выглядит так: это ниша в стене квартала, способная вместить стоящего человека и оборудованная звуконепроницаемой дверью и плоским экраном, который может опускаться или подниматься так, чтобы быть на уровне глаз читающего. Читать вслух категорически запрещено. То, что делали древние, в большинстве случаев глупо и нерационально, но информация об их деяниях щекочет абсурдностью. Для этого нужны места для чтения.