Ты сидела в двух рядах впереди, чуть сбоку, так, что скашивая глаза на вздымающуюся под тонкой майкой маринину грудь, я ясно видел твой полупрофиль, повернутый к N, который продолжал читать стихи, мало-помалу приближаясь к тем, которые ты мне читала когда-то. Ты была еще красивей, чем последний раз, когда я видел тебя на вокзале в Петербурге, и я испытал почти физический укол любви. Ты не замечала меня, и я замер, не отводя глаз, слушая глухой голос N и в тот же момент наконец-то достигнув пальцами влажной полоски марининых трусов. Я был словно растянут на трех невидимых нитях вожделения, восхищения и любви.

И все что делаю сейчас, спустя год с лишним после этой поездки — только попытка воскресить этот момент: голос N, твой профиль, маринину влагу и прохладу ее бедер. С вечера, когда мы расстались на вокзале в Петербурге, прошло тогда всего два с половиной года, а не четыре, как теперь, и я хотел подойти к тебе и спросить, помнишь ли ты о нашей любви, хотя я и знаю, что любовь редко выдерживает смену времени и пространства.

©Сергей Кузнецов, 2004

• три вещи, которые возвращаются:

бумажный мячик на тонкой резинке, поезда кольцевой линии метро и белый цвет молока, выпитого накануне первого снегопада

• три вещи, которые поднимаются:

температура, ветер и усталый человек, в конце дня посреди одного из лестничных пролётов многоэтажки, где не работает лифт, человек, слишком поздно возвращающийся со службы

• три вещи, которые горят:

бумага, огонь и окно кухни в многоэтажном доме напротив, единственное в три часа ночи

• три вещи, которые трудно преодолеть:

плотно забитый табак в раскуриваемой трубке; статья из американского журнала со множеством специальных терминов; необходимость преодолеть то, что не оказывает никакого сопротивления

• три вещи, которые можно найти в воде:

след движения водомерки, домик ручейника и страх, от которого раздувались жабры невзрачной рыбы, пойманной в детстве на самопальный крючок из английской булавки

• три вещи, которые отдыхают:

огонёк сигареты на краю пепельницы; постельное бельё солнечным днём, в понедельник и зеркало в прихожей, укрытое той или иной тканью на следующий день после смерти её матери

• три вещи, которые трудно произнести:

слово из языка германской группы с двумя или более ударениями, домашнее имя бывшей жены; фонема “и” между согласным и несогласным, сорвавшимися с конька крыши.

• три вещи, которых следует избегать:

чтение в транспорте, короткий дневной сон в жару и разговор о том, о сём, незаметно переходящий в реконструкцию событий жизни одного из собеседников.

• три вещи, которые нужно взять с собой:

пачка сигарет, зажигалка и ключи от квартиры на втором этаже кирпичной пятиэтажки, стоящей торцом к Можайскому шоссе, прямому как ножка циркуля.

• три вещи, которые не возвращаются:

новый футбольный мяч, залетевший в окно школы; поезда Серпуховской и Филевской линий метрополитена; черный цвет кофе, выпитого в конце ночи, накануне первого снегопада

©Станислав Львовский, 2004

Маргарита Меклина. Слайды[4]

Экспонат первый (бумажный носитель). Мой милый мальчик Уолтер. Как ты бросался ко мне, когда я возвращалась с работы, забирая тебя у овдовелой и снулой сестры, развлекавшей тебя, как котенка, вязальными спицами, клубком шерсти и нескончаемыми, будто пряжа, рассказами про войну, которая, я надеюсь, всплывет лишь в твоих песнях… С детства ты подыгрывал всем, кого ни встречал, голосом, как шестом, пробуя вечность. Твоя мечта разбилась, будто пластинка — когда тебе предложили записать соло, ты все провалил. А потом к нам в деревню прибыл фольклорист, собирающий блюз. Казалось бы, судьба уже согласилась стать официальным распорядителем торжества, послав навстречу коллекционеру твоего школьного друга… Но как раз тогда, выбираясь из долговой ямы, в которую засадил нас твой приемный отец (уже отбывший в яму другую), ты заложил усилитель с гитарой в ломбард. Как-то инженер по звуку по ошибке затер две твои песни. А затем кому-то другому приписали самый удачный твой хит.

Когда умер Лерой, мой единственный внук, случайно посланный своей матери (но неслучайно забранный у нее), женщине, которую и близко нельзя было подпускать к малышу (она не укутывала его ни добром, ни теплом, и он заболел), ты, продав губную гармошку с гитарой, чтобы вместо погремушек приобрести для малыша гроб, совсем перестал выступать. Жена, наказанная за недогляд за ребенком, увяла в психушке, а ты перебрался ко мне и в саду вырастил дерево, на ветви которого нанизал разноцветные склянки. В соответствии с африканским поверием, достучавшимся до здешних земель, злые духи забираются в эти бутылочки, приманенные их красотой, и поэтому не залетают в наш дом. Но мне все равно. Кому нужна теперь эта ничем не взбаламученная череда (вереница, цепочка, наручники) дней? Мне очень хочется тебе сделать подарок, Уолтер. Вот копия письма, отправленного мной составителю словаря. Лучшей песней я бы назвала ту, которую ты написал, когда тебе было двадцать, ты помнишь? Ты озаглавил ее “Мама, ну почему?”.

Пожалуйста, внесите в Ваш список: Уолтер Уолш.

Экспонат второй — Слепой Джим (негатив, бумажный носитель). Лабал так горячо, столько выплеснул из себя блюзовых шлаков, выдул в гармонику столько слюны, так измочалил наэлектризованные зудящие пальцы, что, сойдя с передвижной сцены, оборачивающейся сзади зеленой травой, по которой носились, спотыкаясь и бросаясь камнями, привычные к музыке родителей курчавые дети, подозвал первого встречного, шатаясь, почти упал на него и спросил, где туалет. Запутавшись в узелках его указаний, прислонился к передку ржавой машины, на которой приехал, и пил, пил, задыхаясь от эмфиземы и своих физических габаритов, жадно пил пиво. С момента выпуска рекламной агитки с его единственным фото, где он запечатлен зубастым и зрячим (вторично ослеп после того, как муж пассии зашвырнул ему в глаза витриол, а первый раз — от любви), прошло тридцать лет.

После нескольких гигов[5] предпочитавший костюмы в крупную клетку и сморкавшийся в такие же клетчатые, скатерной фактуры, платки, Слепой Джим исчез, а когда его, благодаря доброхотствующему “Мешку, набитому ритмом и блюзом”, отыскали для участия в музыкальной солянке, он ютился на чердаке, сражаясь за пищу с истощавшим котом. Как раз тогда им был сочинен хит “В мой потолок вбит крюк, на моей кухне — паук”. Его попытка стать избирателем была неуспешной. Только он заявился в избирательный пункт, как ему задали вопрос: сколько на небе находится звезд? (так проверяли в то время грамотность черных[6]). Растерявшись, Слепой Джим не знал, что ответить и поторопился уйти. С окраины леса раздался хлопок. Слепой Джим, скривившись от боли, упал. В поселке знали, кто стрелял в “ниггера”, но снайпера не нашли. Закатилась звезда.

Экспонат третий — Бесси Блу (бумажный носитель). Подростком написала элегию “Когда я умру” и, вышибая слезу, исполняла ее вплоть до кончины. А дотянула до девяноста пяти. Сбывая с рук краденое, сошла со сцены и оказалась на нарах. Подралась с охранницей, после чего ей набавили срок. Антрополог Адам Л. вспоминал: “В тюрьме я навестил неотразимую Блу, чей блюз “Боже, как я презираю слабаков вроде тебя!” угодил в яблочко лучших хитов. К моему вящему сожалению, она чувствовала себя со мной неуютно и отказалась что-либо петь”.