Ну, положим, были еще Коби и Моти. Эти завсегда были, куда девать такое счастье. Коби и Моти были круглосуточно готовы принести себя в жертву Талюшиным слабостям, причем любым, причем навсегда. Беда только в том, что в ответ Коби и Моти требовали быстрой и страстной любви и дружбы, а оделять любовью и дружбой Коби и Моти Талюша побаивалась. Нет, мы, конечно, современные люди, но ведь где гарантия, что Коби и Моти не приведут за собой потом еще и друзей? Нет гарантии, никакой. А если на самих Коби и Моти Талюша была еще со скрипом согласна, то на их друзей Жожо, Рафи, Дуду и Ахмеда — отнюдь. Хорошо иметь много друзей, вздохнула Талюша и высморкалась в платок.

Суши хотелось так, что зубы сводило. Ну почему жизнь так несправедлива, почему? Вон ведь, и дом — полная чаша, и дети растут все соседи завидуют, и муж — умереть не встать, и любовник — обалдеть и застрелиться, и даже Коби и Моти ничего себе, если в профиль со спины. Ну почему? Как вести хозяйство и приходить получать любовь и дружбу, так они тут. А как хорошему человеку нужно внепланово раз в жизни суши, то никого и ничего. Ну почему?

Зазвонил телефон. Талюша метнулась к трубке и волнующим полушепотом произнесла "аллоу?" с интимной такой интонацией в конце. Она всегда так отвечала на телефон.

— Талечка, как дела? — раздался в трубке до боли знакомый мамин голос.

— Нормально, — быстро перешла Талюша с интимно-волнующих интонаций на раздраженные, — тебе чего?

С мамой Талюша обычно разговаривала коротко и ясно. Без изысков.

— Талечка, я тебе сегодня там вкусненького передала, — сообщила мама извиняющимся тоном. — В зелёной коробочке. Папа с работы принёс.

— Вкусненького? — вяло переспросила Талюша, представляю, что у неё там за вкусненькое, небось опять эти её пирожки, — это чего еще?

— Да не знаю я, — отозвалась мама, — говорю же, папа принёс. У них там на работе какая-то встреча была, не то с японцами, не то с китайцами, и всех угощали какой-то гадостью, я название забыла. Вроде рыба там внутри и чуть ли не водоросли, ты же понимаешь, мы с папой такого есть не будем, а тебе, может, понравится. Ты у нас современная.

— Рыба? Водоросли? — и так уже хриплый Талюшин голос, казалось, осел еще сильней: она боялась поверить, — СУШИ???

— Может, и суши, — без энтузиазма согласилась мама, — я ж не знаю, как эта дрянь называется. Кажется, именно так.

Талюша не дослушала, бросила трубку, рванулась к холодильнику и распахнула белую дверцу. На центральной полке одиноко стояла кастрюля со старыми щами. Сбоку виднелись сосиски и пачка крабовых палочек. На полке ниже стоял томатный сок.

— Где, — не своим голосом завопила Талюша, перекрикивая десять тысяч футбольных болельщиков в телевизоре, где мои суши, ГДЕ???

— Какие суши, — спросил муж, на удивление быстро оторвавшись от экрана, — такая коробочка была зеленая?

— Да, да, зелёная, мама передала, — Талюша пританцовывала у холодильника не хуже, чем на экране танцевал у чужих ворот центральный нападающий проигрывающей команды, — это папа с работы принёс, у них китайцы были с японцами, и их всех сушами кормили, ГДЕ?!?

— А, вот это как называлось-то, — отворачиваясь обратно к экрану, рассеянно произнёс муж, — а я как раз таких никогда не пробовал, там их немного было, я все и съел. Надо же, говоришь, японцы с китайцами готовили, вот никогда бы не подумал. Нормальная такая еда.

©Виктория Райхер, 2004

Господи, я помню и знаю — ты в космосе, ты в полёте, ты занят, как все в этом мире, а может, и так, как никто. Но моя дочка Катя, Господи, очень устаёт на работе. А у моей внучки Сони до сих пор нет тёплого зимнего пальто. Господи, ты ведь в курсе: я обычно не валю на тебя своих бед. Все мы должны разбираться с делами сами, все, красавицы и уродки. Но моя дочка Катя не высыпается уже много лет. А моя внучка Соня опять порвала колготки.

Господи, не для себя прошу, да и вообще ничего не прошу. Ты же помнишь — даже тогда, в декабре, я ничем тебя не корила. Я не праведница и не святая, я как все иногда грешу. Но вот та куртка, двадцать восьмого размера… помнишь, я тебе говорила?

У моей внучки Сони больное горло, мы завариваем ей череду. А моя дочка Катя уже тыщу лет не была на даче. Господи, я не настаиваю — когда именно и в каком году, но Господи, может быть, все-таки можно нам хоть изредка, хотя бы одну удачу? Я не жалуюсь, Господи, ты не подумай чего, у меня всё хорошо, тьфу-тьфу-тьфу, как мы на Земле бы сказали. Но у моей внучки Сони, Господи, нету фломастеров. Ни одного. А у моей дочки Кати обветрены губы и постоянные синяки под глазами.

В той аварии, Господи, я тебя не виню. Я понимаю, тебе сложно следить за всеми. Но моя дочка Катя с тех пор раз в неделю прикладывается к вину. А моя внучка Соня плачет каждое воскресенье. То, что мой муж не дожил до старости, может случиться со многими, да, и аварии нынче часты, просто не жизнь, а игра какая-то в дочки-матери. Знаешь, моя дочка Катя даже ходит в кино иногда. А моя внучка Соня — самая способная в классе по математике. У неё золотые волосы, Господи, и тонкие руки и ноги. Когда ей исполнится десять, мы её отдадим в балет. Я когда-то подумала, знаешь: никто не ведает смысла своей дороги. Может, он есть, этот смысл. А может, его и нет.

Я хожу на их могилы по пятницам, мне так удобно и на кладбище не очень шумно. Приношу с собой веник, хлеба, и — ну ты понимаешь, по мелочи. Я разговариваю с ними вслух, и меня уже дразнят безумной — но мне на это плевать, ведь какая мне разница, что там орут голодранцы и неучи. Прошлой осенью я сшила две юбки из своего тёмно-синего платья, и обе приносила сюда, на могилу, а после — обратно домой, без проклятий, в прозрачность и негу бессонья. Первая юбка, побольше, предназначалась, естественно, моей дочке Кате. А вторая, поменьше, конечно же, моей внучке Соне.

Постоянно помнить про то, чего нет — неплохая кара, не хуже, чем, скажем, распятье. Но вот если выдумать то, чего нет — постепенно приходит успокоение и, как птица, садится и греет ладони. Господи, не беспокойся, я прекрасно знаю, что не было у меня никогда никакой дочки Кати. И тем более не забываю, хотя это и больно, что не рождалось на свет никакой моей внучки Сони.

Господи, я не сошла здесь с ума, не волнуйся, ты ж меня знаешь. Я отлично помню всю свою жизнь и не пытаюсь выдать за правду то, чего не было и в помине. Я их просто придумала, просто нафантазировала, и живу себе с ними, в полном единении и сознании. Мне так легче — так время не стынет, и легче не думать ни днём, ни ночью о моём единственном, так и не виденном, да чего там — даже и не зачатом, ни в любви, ни в терзании, так никогда и ни от кого не рождённом сыне.

©Виктория Райхер, 2004

Штрумпф оживал.

Мухтель с облегчением увидел, как подрагивают его веки.

В былые времена ко рту оживающего подносили зеркальце и ждали, когда оно запотеет. Но в зеркальце не было надобности, благо все, что происходило со Штрумпфом, отражалось на мониторе. Да и дышал он не сам, за него послушно трудился аппарат искусственного дыхания.

Мухтель встал с постели Штрумпфа, одернул халат и на цыпочках вышел из палаты. Он отправился за секретной книжечкой, куда уже давно, втайне от сослуживцев, записывал истории о потусторонних светящихся коридорах. Книжечка разбухла от признаний, сделанных словоохотливыми счастливчиками, которым повезло забраться на загробную елку и почти не ободраться. Увы! эти признания были довольно однообразными. Мухтель, сызмальства жадный до иномирного опыта, а потому и решивший связать свою жизнь с интенсивной терапией и реанимацией, исправно заносил в книжечку сообщения, как две капли воды похожие друг на друга: туннель с ослепительным сиянием в его надвигающемся конце; покинутое и преданное забвению тело, вид сверху; аморфное мудрое существо с доброжелательным юмором; воздухоплавательная легкость, общее прекраснодушие и хорошее настроение.