(Грэм перебивает) …да какой там час пик, мы просыпаемся-то обычно часов в пять вечера, созваниваемся и идем к Люси или Маргрит — играть в преферанс или сплетничать, а самое интересное начинается ночью, когда Пьеру в очередной раз приходит блажь пошалить; в последнее время ни одна ночь в городе не обходится без чрезвычайного происшествия, и все по вине Пьера; мы хотели не выпускать его из дому, но с его привычкой ходить зеркальными коридорами двери запирать бесполезно; а зеркала завешивать — так он же все-таки не умер!

(вмешивается Ноэлль) …и вовсе незачем валить все на Пьера — с зеркалами вечно нелады у Эрри; недавно он провалился в карманное зеркальце Лили, бродил там две недели, страшно оброс и питался одними пчелами, а вернувшись, закатил страшный скандал — видите ли, мы его оттуда не вытаскивали; спорю на что угодно, если бы мы начали его искать, он бы наверняка возмутился, что мы не оставляем его в покое…

(Лили меняет тему) …ну, Клаус тоже хорош — последний раз, когда он ко мне приходил, он принес с собой две свечки и сказал, что будет изгонять духов; предположим, трех духов он изгнал, еще пару поменял местами — очень весело: теперь кошка неподвижно сидит на подоконнике, а кактус мурлычет и пытается залезть на колени, а он, между прочим, колючий! — но вот почему после этого изгнания духов я не могу найти свою «Шанель» — никак не понимаю!..

(подходит Маргрит) …знаете, Клаус теперь нигде не появляется без Ингрид — в кино с ней, в гости с ней… даже к троюродной бабушке на юбилейные похороны он ее с собой таскал — бабуля, конечно, была в шоке: она, понимаете, лежит в гробу, кругом цветы, гости все в черном, плачут как положено — и тут является внучек, приводит с собой какую-то девицу, которую бабуля первый раз видит, и начинает с бабкой знакомить — ну, выбрал бы какой-нибудь другой день, так ведь весь юбилей испортил!

(Мартин поясняет) …Ингрид у нас недавно: она продавала бумажные цветы, когда мы гуляли, и последний оставшийся у нее цветок подарила Клаусу; на следующую ночь Клаус оборвал две клумбы перед домом мэра и засыпал комнату Ингрид алыми незабудками, а когда мы спросили, как он ее нашел, он объяснил, что бумажная роза указала ему дорогу; но мы подозреваем, что Ингрид просто засунула туда визитку…

(Эрри отвлекается от пасьянса) …кто-нибудь знает, можно на короля пик класть бубновую даму?.. с этими картами всегда сплошная морока: стоит добавить в колоду двух-трех дам, как остальные начинают возмущаться, ни одна не желает знать свое место — прямо как Ноэлль на прошлой вечеринке: сперва уселась на стул Люси, потом нарисовала на обоях двух чертиков, которые немедленно забрались в карман куртки Мартина и прямо там выкурили его сигареты; да, с лишними дамами всегда выходит путаница… так что насчет короля пик — никто не знает?..

(Люси приносит чай) …а что, Ноэлль уже ушла?.. она вечно что-нибудь теряет или забывает — то зонтик, то заколки — сущая растяпа!.. вот недавно забыла Пьера в вагоне метро, и мы с Грэмом два часа ездили по Фиолетовой линии, выходя на каждой остановке и меняя поезда, а потом оказалось, что Пьер, как и положено, пересел на Бирюзовую, доехал до дома и в ожидании нашего прихода выпил весь кофе — так что сегодня пьем чай!

(все едят торт) — М-м-м, как вкусно, передайте мне еще кусочек! — Маргрит, никто не считает, но это уже лишний! — А почему Пьера до сих пор нет? — Так ведь они с Ноэлль сегодня в ссоре — как раз с восьми вечера ходят по улицам и не узнают друг друга при встрече. — Ах да, я и забыла… Грэм, а мы когда? — На следующей неделе, Люс! — Не забудьте нарисовать маршрут. — Мартин, налей мне еще чая. — Маргрит, дорогая, еще одна чашка, и ты не то, что взлететь, ты подпрыгнуть не сможешь! — Кстати, и куда мы сегодня? — А вот сейчас и придумаем…

©Ольга Гребнева, 2004

Мышь ходит на цыпочках, позавчерашний сыр плесневеет, нанизанный на пружину. Тишина — не урони волос. Все только-только разъехались или вот-вот вернутся, время согреть воды, поставить стакан на расстоянии вытянутой руки, закрыть глаза, закрыть закрытые глаза — так складывают веер, так дети в одиночестве играют в прятки (кто накрепко зажмурился, того не видно), так заметают следы: отсюда — и до линии горизонта.

Я получаю письма. Не распечатываю, полагаясь на внутреннее зрение: повестка в суд или признание в любви, всё равно — признание в любви. Мой способ чтения неминуемо приносит удачу, но вот, беспокоит меня: что если кто-то питает ко мне столь нежные чувства, что я сам не осмелюсь себе в этом признаться?

В царстве Чжоу жил некто по имени Гуань Лунфэн, способный так обругать человека, что тот падал замертво. А в царстве Цзун жил разбойник по имени Янь Хой, искусство его было так высоко, что бранным словом он на ходу сбивал летящую птицу. Рассказывают, что в древности жил некий старец Ю, однажды он тонул в реке Хуанхэ и, захлёбываясь речной водой, изрыгнул настолько гнусную хулу, что воды Хуанхэ в изумлении расступились, и старец Ю вышел из реки посуху.

Eсть ещё места, где рыба пляшет в руках, отдаваясь первому встречному как царевна-русалка. Её и не ловят, а берут и держат — руками. Расскажи такое в городах — города обезлюдеют, но никто не расскажет: пришлого здесь обходят за три-четыре версты пешком, а приметив всё же на расстоянии выстрела, целятся из берданки и стоят, прицелившись, пока ветер не отнесёт недоброе — одаль.

©Дмитрий Дейч, 2004

Любовь во сне напоминает рай — таким его видят гашишиины перед битвой.

Человек лёжа неизвестен науке. Голос его невнятен, зато мысль — прозрачна. Его не поставят вперёдсмотрящим: впереди не объявится ничего, кроме чайки, которая знает о себе так мало, что выглядит типографским тире или точкой (анфас, без учёта крыльев). Впереди может оказаться лицо соседа или яйцо вкрутую, одолженное соседом, а в безлюдье — воздух, и то, что за воздухом, изредка перечёркиваемое каким-нибудь светилом, мухой или аэростатом.

Человек — существо двуногое, без перьев. Лёжа он прикрывает глаза и думает о предметах, о свободе от них. Иногда он думает о женщинах и в эти мгновения тень его удлинняется, напоминая несбывшегося носорога.

Вещь параллельная себе, он представляет хорошую мишень для бомбардировщика, зато его не беспокоят дантисты и прочие адвокаты. Ему может грозить тепловой удар, неопознанный злоумышленник, но в целом ему ничто не угрожает, кроме сугубо горизонтальной мысли о бренности.

Процесс мышления напоминает морскую волну, которая прежде накатывается исподволь, незаметно, затем — ударяет, и в конце концов приходит снова, но в другом виде — так актер умудряется во мгновение ока переодеться за кулисами. Этот цикл повторяется снова и снова, бесконечно видоизменяется, множится, то вдруг разваливается прямо на глазах, проникая в самые глухие закоулки сознания, то исчезает, растворясь в происходящем, сливаясь с ним до полного отсутствия различий.

Засыпая, человек погружается и всплывает, стремительно падает и воспаряет, считанные мгновения отпущены ему, чтобы разминуться с самим собой: время, о котором нечего сказать впоследствии. Тень тени, он заглядывает в свои комнаты и даже видит себя издали, но никогда не входит, чтобы не нарушить и без того хрупкое равновесие со-бытия, и только непродолжительный — всегда некстати — разрыв, deja vu, с детства знакомое ощущение тяжести чужого взгляда на сомкнутых веках означает, что осторожность всё же изменила ему: кажется, теперь стоит совершить незначительное усилие, и всё наконец прояснится, но прежде чем эта мысль успеет воплотиться, её одолевает — забвение.