©Владимир Коробов, 2004

Никогда, слышишь, радость моя, никогда не всматривайся в лица людей в марте. Да и в апреле не стоит. Подожди до мая, подожди, пока не кончается последние снегопадлы, пока солнце не нарисует нимбы над головами. А в марте нельзя. Потому что только в марте всплывает из глубины тающих сердец такое дерьмо, что и не представишь себе. Только март заставляет от всей души завидовать, от всего сердца ненавидеть, от всего желудка поститься. И в глазах добрых и ласковых проскальзывает если не желание пожрать колбасы, так наверняка желание достать из кармана отсутствующий маузер и начать расстрел без суда и следствия. Все кто умнее, красивее и благополучнее, подвергаются нещадной внутренней анафеме, без права покупки индульгенций и исповеди. Март — злобная старуха, доживающая последние дни и травящая голубей крысиным ядом. Голуби — это мы. И крысиный яд плещется у нас в глазах.

Никогда не всматривайся в души людей в марте. Потому что вполне может статься, что души у человека нету. Что он продал ее за право эффективно позавидовать или возненавидеть со стопроцентным КПД. У людей не остается души на то, чтобы любоваться прекрасным, читать интересное, смотреть талантливое. А они не понимают, они называют это весенней депрессией.

И самое главное, радость моя, не смей в марте заглядывать в зеркало. Иначе постигнет тебя судьба Медузы Горгоны, а мне придется тряпочкой стирать с тебя пыль и вызывать реставраторов, когда ты начнешь крошиться.

©Н.Крайнер, 2004

Ну что ты на меня смотришь так? Что мне еще сделать, чтобы увидеть таки тебя счастливой? Я уже все перепробовал. Теперь я умею ходить на голове, засовывать голову в пасть тигру, гулять по канату, даже не вспоминая о том, сколько метров пустоты подо мной. А ты продолжаешь пить и говорить, что я глупый. Может быть, я и глупый. Но тогда скажи, нормально скажи, не начинай жалеть себя. Я ведь правда много что умею. Ловить тени людей, останавливать снег прямо в воздухе, его потом можно собирать в корзинку и варить варенье, умею делать кофе, который не пристает к стенкам чашки, висит внутри большой каплей. А тебе плевать. Я уже себя перерос, я уже богом себе кажусь время от времени. Я умею нравиться людям и животным. Хочешь, я тебе зебру из зоопарка приведу? Или, может, тебе любовника нового найти, ты только скажи, я сразу. Я только никак не могу научиться читать твои мысли. Может это потому, что их нет, а? Сейчас ты снова будешь обижаться. Ты лучше за окно посмотри, там ночь. Там фонари светят, желтые и синие, окна горят, люди за ними суетятся. Хочешь, я покажу тебе каждую квартиру вон в том доме напротив? Ты будешь смотреть, а я буду их показывать. Как слайды. А хочешь, сейчас настанет лето? Прямо здесь и сейчас. А я куплю тебе эскимо. То самое, за 20 копеек, вкусное. Не то, что сейчас. Или, может быть, ты на море хочешь? Там ветер и волны. Рыбки глупые около берега плавают. Вода чистая— чистая… Нет? Опять нет? Я же пока с тобой живу, всему научился, я сам научился быть счастливым, раньше не умел. Теперь мне для этого достаточно выглянуть в окно и закурить любимый «Житан». Нет, ну что ты опять отворачиваешься к стенке? Посмотри на меня, посмотри и скажи, что тебе нужно, чтобы стать счастливой. Я все сделаю, ты только скажи. Дура, дура, я же люблю тебя, а значит, сделаю все. Сделаю…и когда наконец увижу, что ты счастлива, уйду, тихонько закрыв за собой дверь, ведь того, чему я научился, вполне хватит для того чтобы жить. И жить хорошо. Ну чего ты опять плачешь? Что говоришь? От счастья?!

Хорошо бывает порыться иногда по карманам, найти с десяток маленьких черных точек. Они круглые и матовые, почти не отражают свет. Потом их можно немного погреть в ладони и начать расставлять над большими гипотетическими i. i трехмерные и висят перед лицом, куда не повернись. Как только над i появляется точка, вся конструкция начинает светиться оранжевым светом и пропадает. Навсегда.

Полезное это дело, расставление точек. Когда наконец исчезнет последняя большая святящаяся буква, из жизни самоликвидируется все, что не может быть достигнуто, не умеет быть получено и даже при всем желании не будет наработано. А стало быть освободится место для всего, что умеется, любится, получается. Я пока еще не знаю, как это выглядит. Я все перекатываю в ладони точки, мне почему-то жалко с ними расставаться. Может, потому, что с детства люблю всякие стеклянные шарики, а черные и матовые не попадались никогда. Это первый раз.

А буквы все висят перед лицом, жужжат, как неисправный кулер. На несколько самых больших пришлось пожертвовать несколько шариков, но остальные пока тут. Впрочем, и того, что есть, хватает. Я не умею рисовать и танцевать, не пользуюсь популярностью у лиц против-опо-ложного пола, не могу сочинять брутальных текстов, впадаю в ступор перед лицом семейной жизни, боюсь маленьких детей. Но это все уже забыто и исчезло, а когда я налюбуюсь на черные маленькие шарики, исчезнет и все остальное, то, о котором можно погрустить в пьяном угаре, то, что можно поставить в вину многочисленным знакомым и малочисленным друзьям. Я стану легче воздуха и просто поднимусь куда-то в верхние слои атмосферы, чтобы посмотреть сверху на мир, в котором кто-то все еще рисует и танцует, страдает от толп назойливых поклонников, стоит перед венцом и радуется первым шагам из него произросшего существа.

Одну только точку все же оставлю себе, пожалуй. На память о детстве и просто так, на удачу.

… а все потому, что он съедал пенку с капучино. Да, да, прямо так, ложкой брал и съедал, а я зубами скрипела. Нельзя с ней так, она же только для того и есть, чтобы капучино капучиной был. А иначе это просто эспрессо мутный. Я ему говорила даже пару раз, что так нельзя. Не слушал. Брал чайную ложку и начинал смаковать. А все для того, чтобы не выглядеть глупо, когда у него под носом усы из молочной пенки с корицей появятся. Разве это можно вообще терпеть, особенно мне? Вот и я говорю…

Надо было бы надеть на него резиновые сапоги и отправить на рыбалку, с друзьями, а не кофейням с ним ходить. Ему с друзьями на рыбалку, мне сюда. И сидеть с этими дурацкими усами из сбитого молока и корицы, и улыбаться счастливо. А там глядишь все само собой бы решилось. И у него там, на рыбалке, и у меня — тут.

А мне все казалось, что слово «вместе» так много решает. Что можно преодолеть, передать, убедить. Что одно это «вместе» так к многому обязывает. Когда же оказалось, что нет, уже было поздно, уже линия сроста и не проглядывалась даже. Мне по ночам снились огромные чашки с капучино, и он, в экскаваторе, ковшем зачерпывает пенку. Просыпалась в нерном желании курить.

Может быть, он когда-нибудь убьет меня за то, что я не люблю рыбалку, что мне становится смешно от одного вида резиновых сапог и очень хочется всегда перевернуть садок с пойманной рыбой. Может быть, да. Но до этого он научится правильно пить капучино.

Я зачем сюда вообще пришел, толком уже и не помню, вот сижу, третью кружку пива в себя и не помню. Вроде как встречаюсь с кем-то. Вроде как мы о делах должны были говорить. А вот третья кружка, а никого все нет. Может я и договорился не тут совсем. Сейчас сложно вспомнить, жизнь меня вообще сумбурит в последнее время, просыпаюсь рядом с бабой, кто такая — вспомнить не могу. Улыбаюсь ей потом, на тачку сажаю. Кто, что, зачем. Работа вот еще. О чем же я сегодня говорить должен был? И где тот? И кто вообще. Быстро меня в последнее время развозит. И бабы забываются. Вот кроме последней разве что. Она была рыжая и редкостная стерва, такое не забудешь. Я еще подумал вечером, что проблем не оберешься, если вдруг чего с такой. Ну и да, не обрался. С утра с меня потребовали кофе, потом вообще прогнали, сославшись на мифического мужа, которого и в природе-то нет. Я узнавал. Потом уже. Когда все мозги себе продумал. И после третьей кружки, как обычно, мысль в голову "Влюбился что ли?" После четвертой мысль пропадает. А сегодня я что-то денег мало захватил, кажется, придется таки влюбиться. Девушка, будьте, что ли, добры счет. И где там у меня ее телефон записан?