Саприков не любил такую обстановку. Его всегда утомляли бессмысленные украшения, вензелюшки, бантики. Он не любил подчёркнутого изящества. Ему по душе было всё, что выглядело натурально, не несло на себе толстого слоя грима, не пряталось за тугие корсеты и искусно уложенные складки. Саприков не любил дорогие гостиницы, хотя вынужден был посещать их по крайней мере раз в неделю, встречаясь с нужными людьми. Он с удовольствием выезжал на свою дачу, где не было никаких атрибутов высшего общества. Он дышал обычным лесным воздухом, радовался доносившемуся с ближайшей фермы запаху навоза, посиживал на простенькой деревянной лавочке перед горящим в небольшом углублении костром. Саприков Чемодан считал, что удобства богатой жизни слишком изнеживали людей, расхолаживали любой характер, что человек, попадавший в зависимость от удобств, лишался части своей природной силы, умения добывать себе корм, терял зрение и слух. Доказательством его убеждений служил откинувшийся в кресле Когтев. Некогда он был сильным зверем, не страшившимся ничего, не боявшимся лично участвовать в каких бы то ни было заварушках. Но он очень быстро оброс жирком уюта, армией прислуги и телохранителей. И вот теперь, когда жизнь вцепилась Когтеву в горло, он оказался совершенно неспособным дать отпор неприятностям и целиком зависел от чужих рук и умов.

Раскинувшийся в кресле Когтев венчал собой окружавшую его обстановку. Чемодан внимательно наблюдал за ним. Ему было любопытно смотреть на человека, которому предстояло через несколько минут покинуть мир живых. И Чемодана радовало, что он, над которым Когтев постоянно посмеивался за неотёсанность, сможет приложить к этому свою широкую руку и доказать, что грубая рука, налитая грубой силой, служит человеку вернее изысканного разума.

– Не переживай, – повторил Саприков, – ты не один в этом мире, тебя окружают сильные люди.

– Это меня и расстраивает. Сейчас я предпочёл бы находиться именно в пустыне. Тишина не убивает никого из людского рода. Никогда не думал раньше, что отсутствие людей покажется мне гарантией безопасности.

– Мы стареем, Михалыч, – покачал головой Чемодан, – но это не означает, что мы имеем право падать духом.

– Я не падаю духом! – воскликнул Когтев и поднялся из кресла. – Но я чертовски расстроен, я взбешён, я хочу отдохнуть. А отдохнуть негде! Это мне-то! С моими-то деньгами! Как такое может быть? Где справедливость?

– Где-то ты перешагнул черту, Михалыч.

– Чушь! – Когтев снова плюхнулся в кресло. – Нет никакой черты. Если её не было раньше, то её не может быть и сейчас.

Саприков, прищурив глаза, следил за движениями Когтева. Когда тот встал и принялся нервными шагами ходить по комнате, то несколько раз прошёл возле окна, и Тимофей Григорьевич затаился в ожидании выстрела. Но выстрела не последовало. Лешак почему-то ждал или не мог нажать на спусковой крючок своей винтовки. Если не мог, то дело осложнялось.

– Чушь! – снова крикнул Когтев. Несколько раз он снова порывисто поднимался, делал в полном молчании несколько нервных шагов по комнате и вновь падал в кресло, будто лишившись сил.

– Михалыч, – Саприков встал, – поделись, что у тебя на душе.

Когтев в очередной раз резко поднялся и шагнул в сторону. На его резкое движение поднялся сидевший в углу охранник. В ту же секунду послышался звон стекла.

***

Лешак остановил свою машину в самом начале переулка. До нужного ему строения оставалось не более двадцати шагов. Лешак осмотрелся. Блестящие чёрные глаза его сверкнули, как зрачки на пёсьей морде. Его лицо, похожее на пластиковую маску, ничего не выражало. Но таким лицо становилось лишь на время работы. В другое время Лешак умел и любил смеяться, широко разевая огромный рот и запрокидывая лохматую голову. Он производил впечатление весёлого парня, когда проводил время в компаниях, но выглядел одиноким и страшным, оставаясь наедине с собой. Сейчас он смотрелся именно так. Обведя знающими глазами пустынную улочку, Лешак быстро прошёл в подъезд и поднялся, бесшумно ступая, на третий этаж. Окинув взором стену «Васко да Гама», Лешак поднялся ещё на один этаж. Отсюда работать было удобнее. Нужное окно просматривалось полностью, качающиеся ветви деревьев не создавали помех.

Третий год он занимался заказной ликвидацией людей и достиг исключительного мастерства в своём деле, но никогда не брался за работу без предварительного изучения жертвы. Это не означало, что он тратил по нескольку месяцев на сбор информации о маршрутах и охране будущей жертвы, но обязательно выяснял всё, что гарантировало ему успешный результат и обеспечивало собственную безопасность. В этот раз он «купился» на уговоры Чемодана, предложившего большую сумму авансом.

Лешак раскрыл футляр и неторопливыми движениями уверенных рук начал собирать винтовку. Постороннему наблюдателю могло подуматься, что Лешак собирал фигуру из деталей детского конструктора – настолько спокойным было его лицо, настолько не соответствовало оно предстоящему делу. Но сам Лешак удивился бы, узнав, что его спокойствие могло удивить кого-то. Он никогда не нервничал на своей работе. Нервничать было нельзя. Нервы вселяли в руки дрожь, а глаза наполняли ненужной влагой. Он никогда не нервничал, но сегодняшнее задание было ему не по вкусу, и Лешаку казалось, что внутренняя уверенность изменила ему. Слишком всё внезапно, без всякой подготовки, суетно, непрофессионально. Такая работа могла сломать всю жизнь. Былые годы он отдал профессиональному спорту, привык покрывать большие дистанции и стрелять по движущимся мишеням. Его окружал шум болельщиков, приветственные крики, овации, сияющие глаза поклонников, блеск телевизионных камер, внимание репортёров. И вдруг всё куда-то рухнуло, исчезло в одночасье, как по мановению руки. Привычный ритм и напряжение сменились полным бездельем и последовавшей за ним апатией.

– Ясное дело, – говорил он, стискивая зубы и глядя на собственное отражение в зеркале, – выжали из парня всё, что могли, а теперь – на помойку. Отработался, Лешачок…

Всё чаще появлялось на его столе спиртное, всё меньше оставалось денег. Но на горизонте не возникло ни тени надежды. Да и ждать-то было нечего. Как спортсмен Лешак кончился бесповоротно.

Однако вскоре в его жизни внезапно появился его первый тренер, с которым Лешаку давно не приходилось встречаться. Он-то и оказался «доброй феей», посулившей хорошие заработки. Убить предложили не сразу. Поначалу пригласили на должность охранника. Но разговоры о чужой смерти велись постоянно, будто подкрадываясь к нему и прощупывая, сгодится ли парень, сдюжит ли.

– Убивать на заказ? – рассуждал напарник Лешака. – Я бы согласился без всякого. Работа не ежедневная, а денег побольше, чем у нас с тобой сейчас.

– А как же совесть? – колебался Лешак.

– Дерьмо. Вот вылетит сейчас какой-нибудь урлак из-за угла и начнёт палить в нас. Ты разве о совести будешь кумекать? Нет, нажмёшь на крючок, и амба. Так что мы с тобой уже вписаны в тот листочек, где мокрушники перечислены.

– Но ведь есть разница.

– Какая, в жопу, разница?

И однажды Лешаку предложили заказ – убрать директора одной мелкой фирмы. Деньги обещали в тот же день. Он был в дурном расположении духа и согласился. Желание отказаться пришло лишь в тот момент, когда он достал пистолет и направил его в грудь жертвы. Он стрелял с двух шагов, хорошо видел лицо мужчины, чувствовал исходивший от него запах лосьона после бритья, видел крохотную царапинку на подбородке, складки дряблой кожи под непроспавшимися глазами.

«Нет, я не могу так запросто всадить в него пулю. Я не могу бить в него, словно он картонная мишень. Ведь у него дрожат губы! У него блестит слюна на зубах! Он совершенно живой, совершенно настоящий, как я сам. Я не могу в него стрелять. Я должен отказаться от этой работы. Сегодня же отказаться!»

Лешаку показалось, что всё это он произнёс вслух, с хорошей интонацией, внушительно, с расстановкой, но в действительности мысли прожужжали в доли секунды одновременно с прозвучавшим выстрелом. Человек шумно уронил чемодан и начал громко дышать. Лешаку запомнилось именно его дыхание. Создалось впечатление, что весь воздух состоял из этого дыхания, громкого, испуганного, частого. Лешак выстрелил ещё раз, приставив ствол к груди в области сердца. В дальнейшем он всегда стрелял повторно только в голову. Так требовали правила. Ещё позже он перешёл на ликвидацию с большого расстояния, пользуясь винтовкой с оптическим прицелом.