Отель «Васко да Гама» заслуженно пользовался репутацией самой престижной гостиницы. Здесь останавливались именитые деятели искусства, культуры и политики. Случалось, в «Васко да Гама» появлялись московские лица первой величины, чтобы снять шикарный номер на несколько часов или на ночь, ничуть не таясь и не смущаясь того, что об их времяпровождении будут знать. Служащим отеля строго запрещалось обсуждать постояльцев за пределами гостиничных стен, но кто же устоит перед соблазном посудачить дома с приятелями и родственниками о самом-самом известном поэте страны, скрывшемся на три часа в президентском номере в обществе не менее известного «голубого» танцовщика, или о скандале в номере люкс, где депутат Государственной думы (прилежный отец семейства) пытался изнасиловать приезжую чернокожую певицу, но, будучи чрезмерно пьян, был выставлен ею в голом виде в коридор, где добрые тридцать минут потрясал своим беспомощным половым приспособлением, угрожая «поиметь им» всю страну. О таких событиях умолчать было трудно, но о них быстро забывали, так как очередные звёздные постояльцы давали повод для новых пересудов.

Михаил Михайлович Когтев появился в «Васко да Гама» в сопровождении четырёх высоких молодых мужчин и лохматой собаки. Он не привлёк к себе ничьих взглядов, так как его лицо обычно не тиражировалось на страницах газет и журналов, чему он был теперь несказанно рад. Не ответив на приветствие девушки-администратора, сидевшей за зеркальной стойкой, он властно потребовал немедленной встречи с владельцем отеля Кошелевым.

– Я не знаю, здесь ли сейчас Николай Трофимович, – неуверенно пожала плечами девушка, продолжая вежливо улыбаться, но я соединюсь и узнаю…

– Он здесь, я недавно созвонился с ним, – рявкнул Когтев, проводите меня к нему.

– Хорошо. – Девушка нажала тонким пальцем с длинным алым ногтем на одну из двух десятков кнопок на пульте перед собой: – Лена, подойди ко мне срочно.

Откуда-то сбоку выпорхнула другая девушка в синей униформе и быстрыми шагами приблизилась к строгому гостю. На её кукольном личике сияла приветственная улыбка.

– Вы к Николаю Трофимовичу? Пожалуйста, я провожу вас, он ждёт.

Отражаясь в лакированной поверхности коричнево-белых паркетных квадратов, вся процессия скрылась за могучими дубовыми дверьми.

– Михал Михалыч! – воскликнул суховатый с виду Кошелев, поднимаясь из-за громадного стола навстречу Когтеву и показывая сопровождавшей девушке Лене, чтобы она немедленно исчезла. – Я жду вас. Всё готово, как вы просили. Вот ключи. Третий этаж. Угловой номер. Тот самый…

«Те самые» апартаменты представляли собой две просторные смежные комнаты в конце коридора на третьем этаже. Их никогда никому не сдавали из гостей, ибо они предназначались для крайне редких случаев, о которых друзья Кошелева предпочитали не думать, так как никто не любит думать о возможном своём крахе. Особенность этого номера заключалась в том, что в дальней от угла комнате имелась дверь в соседний номер, состоявший из трёх комнат, где тоже никто никогда не жил. Предполагалось, что в случае нужды можно будет покинуть угловые апартаменты через дверь соседнего номера, незаметно выйдя на противоположном конце коридора почти возле самого лифта.

– Меня здесь нет ни для кого, кроме Семёнова, – внушительно произнёс Когтев, холодно глядя в лицо Кошелеву.

– Я всё понимаю, Михал Михалыч. Не извольте беспокоиться. Уж я-то понимаю, что такое конфиденциальность…

– Плевать мне на конфиденциальность! Меня здесь просто нет! Нет, и всё! – отрезал Когтев, взмахнув тростью с такой силой, что раздался свист рассекаемого воздуха. – Никто из обслуги пусть ко мне не приходит. Еду и прочее всякое должны привозить на этаж, а мои ребята уж сами провезут тележку через коридор в номер.

– Слушаюсь, Михал Михалыч.

– Ты хорошо понял меня?

– Не сомневайтесь, Михал Михалыч, – закивал Кошелев.

***

Эдуард Семёнов был лет на восемь моложе Когтева, но пользовался, в отличие от большинства людей своего круга, привилегией называть Михаила Михайловича на «ты» по причине очень давнего знакомства с ним. Эдуард Семёнов (для всех он был просто Эдиком) отличался высоким ростом, и за счёт этого его полнота, проявлявшаяся особенно в верхней части ног, не очень бросалась в глаза. Короткие волосы всегда лежали ровно, но прядь над левым виском обязательно скручивалась искусно уложенным вензелем. Обычно Семёнов носил шёлковое китайское кимоно и таджикскую тюбетейку, расшитую крупным речным жемчугом. Ходить ему приходилось в основном в помещении, на улице он успевал сделать лишь несколько шагов, чтобы покрыть расстояние между дверью дома и отворённой дверцей шикарной автомашины, так что опасаться за чистоту своего наряда ему не приходилось. В «Васко да Гама» он явился в своём привычном обличье, не изменив собственному вкусу, и сразу обратил на себя внимание всех присутствовавших в фойе.

Охранники Когтева пропустили его в комнату Когтева, не проронив ни слова. Войдя в номер, Семёнов дал знак двум своим сопровождающим, чтобы они обождали за дверью.

– Эдик, дорогой! – Когтев нетерпеливо поднялся из глубокого кресла, из соседнего кресла вынырнула лохматая чёрная собака. – Войка, сидеть!

– Миша, что стряслось? Почему ты здесь, мой славный? – Семёнов жеманно вскинул руки, заколыхав широкими рукавами фиолетового кимоно.

– Дерьмо стряслось. Ты не поверишь, Эдик, какое стряслось дерьмо.

– Куда мне сесть? – Семёнов огляделся, выбирая удобное место.

Когтев всегда относился к Эдуарду Семёнову с сильной, но хорошо скрытой брезгливостью. Он не понимал, как мужчина, имеющий всё, чего только можно пожелать, мог потерять мужской облик и мужскую сущность. Последним увлечением Семёнова был главный модельер страны, и чувство это было взаимным. Никто из них не скрывал своей привязанности, впрочем, они не позволяли себе вольностей на людях. Как-то раз после продолжительного банкета Когтев спросил Семёнова:

– Эдик, неужели тебе не надоело вот это всё?.. Ты изображаешь из себя девочку-цыпочку туза червонного, но ведь ты мужик по природе… Признайся, тебе разве ничуть не стыдно за это?

– Почему я должен стыдиться этого? Разве я превратился в подонка, ссучился? Разве это мешает мне заниматься делом? Нет. Тогда почему я должен скрывать мои чувства? Почему я должен стыдиться, что мне нравятся мужчины? Разве это ужасно? Если да, то почему ты позволяешь себе открыто пить водку? Водка-то уж точно порок, она вредит здоровью. Но ты прилюдно поднимаешь рюмку за рюмкой, и никто не осуждает тебя. Я же прилюдно даже не целую моих любимцев, но все шепчутся за моей спиной, что я веду себя недостойно. Почему? Я никого не насилую, не принуждаю. Я вступаю в добровольные отношения. Или я не имею права на свободный выбор?

– Но ты же не будешь отрицать, что это выходит за нормальные рамки, – настаивал Когтев, потряхивая седой прядью волос над глазами.

– Почему за рамки? Я же не стремлюсь, чтобы мой мальчик забеременел от меня. Это, конечно, было бы ненормально, я согласен. А нежничать я могу с кем угодно. Люди тискают щенков, котят, наслаждаются ароматом цветов – это в порядке вещей. Но возвращаясь к той же водке и вообще к алкоголю, я скажу, что это никак не может считаться нормальным, но подавляющая часть народонаселения нашей планеты потребляет алкоголь, вдыхает дым табака, дурманит себя наркотиками. Я этим, заметь, ничем не пользуюсь. А то, что мне нравится тот или иной мужчина, вовсе не грех…

Когтева не убеждали доводы Семёнова, и он оставался при своём твёрдом мнении. Сейчас, глядя на шелковистые волны семёновской одежды, он вспомнил этот разговор и улыбнулся. Принадлежал Эдик к мужскому роду или к женскому, оказалось несущественно, но за помощью Когтев обратился именно к нему, к странному «голубому» человеку, которого до вчерашнего дня считал самым нетвёрдым. Сегодня же он был для Когтева самым надёжным.

– Ну-с, я слушаю тебя, Миша, – Семёнов забросил ногу на ногу и просительно выставил руки вперёд. – Давай, вываливай свою проблему.