Стремясь унять его пыл, я стал с энтузиазмом развивать тему современной драмы, для начала вспомнив уже почивших авторов, таких как Ибсен, Стриндберг, Ведекинд, Андреев, и еще одного любопытного писателя, автора «Мелкого беса», по-моему, его фамилия Сологуб.
С явным презрением он заметил:
– И несомненно, вы без ума и от Ионеско.
– Несомненно, – подтвердил я, хотя никогда раньше не слышал этого имени. – И особенно от его «Un Monsieur Qui Pue». – (Что можно приблизительно перевести как «Дурно пахнущий джентльмен».)
Не пожелав обнаружить свое невежество по отношению к несуществующей пьесе, преподаватель переключился на тенденциозный разбор того, что мне запомнилось под названием «Музыкальные стулья». Похоже, его яростное неприятие вызвал отнюдь не избыток стульев, загромождавших сцену, а полная сумятица, создаваемая бестелесными владельцами стульев. Естественно, я был совершенно сбит с толку, но продолжал дискуссию, как и рекомендуется всем, кто ищет шанс на спасение.
Еще более озадаченный дальнейшими ссылками собеседника на особенности пифагорейского, картезианского и пелопоннесского подхода к произведениям искусства, я почему-то уверился, будто каждый стул в пьесе не только изъяснялся на своем особом языке, но также рождал и свою музыку. Мысль в высшей степени замечательная, подумал я и решил по возвращении в Париж наведаться в крошечный театрик, где неделю за неделей, месяц за месяцем ставили Ионеско.
Как ни странно, несколько недель спустя, уже в Париже, я изо дня в день проходил мимо того самого заведения, в котором мог бы услышать музыку стульев; но этому не суждено было случиться. Я с трудом добирался домой после того, как предавался регулярному чревоугодию со своим издателем, обогатившимся за одну ночь благодаря выходу «Лолиты». Как бы то ни было, каждый раз, появляясь на рю Сен-Северен, где мой издатель держал офис (а в придачу – ресторан, бар и дансинг), я на минуту останавливался и возле афиши с анонсом об этом спектакле.
Квартал, впервые приобретший известность благодаря Данте, а позже – Элиоту Полу[130], сохранил прежнее очарование, наделить которым способны лишь поистине дряхлые старики да убогие оборванцы. Беззубые старые ведьмы, подбоченясь, поливали друг друга непристойной бранью или плясали, как гарпии, посреди улицы; некоторые, слишком пьяные, чтобы понять, что к чему, лили вино за пазуху или мочились, сидя на корточках.
Восхитительные декорации. Точно подходят к всеобщей философии вселенского повтора, пронизывающей пьесы Ионеско. Каждую ночь североафриканцы развлекались, перерезая друг другу глотки. Время от времени туриста с затуманенным взором, как правило англосакса, утягивали в подъезд и избавляли от лишней наличности. Улицы были настолько узки, что случись арифмометру пересечься там с пылесосом, кому-то одному пришлось бы посторониться. Проходя мимо дома с ресторанчиком на втором этаже, следовало жаться к стене, ибо официанты частенько выбрасывали из окон остатки пищи. Снующие туда-сюда крысы чувствовали себя в полной безопасности, были огромны, как сиамские коты, и выглядели омерзительно.
Нет, но какие декорации! Мусор, воровство, бедлам на фоне блестящих маслин и смокв, нависающих связками, как тележные колеса, порножурналы, непременно обернутые в целлофан, аппетитные головки сыра, стихи, посвященные де Голлю, не всегда хвалебного характера, стены, испещренные надписями и рисунками, чопорные монахини, спешащие куда-то в накрахмаленных одеяниях, полицейские с автоматами, готовые стрелять по первому сигналу, поэты, переодетые сутенерами, и наоборот. Именно здесь, в самой сердцевине клоаки, Данте читал лекции по философии и искусству риторики. Здесь же Макс из «Белых фагоцитов» занимал комнату на верхнем этаже, которой был готов махнуться и с Данте, и с Леонардо, и с Иоахимом Флорским на уютную меблированную комнатенку в Бронксе.
Мой сын Тони, которого я порой прихватывал с собой на шикарные обеды, вечно закатываемые моим издателем, не переставал изумляться, когда старые ведьмы пускались в пляс, визжа и жестикулируя.
– Они что, с ума посходили или напились? – однажды спросил он.
– И то и другое, мой мальчик, – ответил я. – Это держит их в тонусе.
– Мне это не нравится, – сказал он.
– О’кей, – произнес я. – После обеда отвезу тебя на Елисейские Поля.
– А что мы там увидим? – поинтересовался он.
– Много всего, – ответил я. – И выпьем по бокалу шампанского, если не предпочтешь кока-колу.
Конечно же, я имел в виду спокойную беседу, желательно в Мариньяне, о теории моментального повтора. В Амстердаме я нанял гувернантку, и она подробно растолковала ему философию Декарта. После чего мы все вместе отправились в кино смотреть «Копи царя Соломона», что было в сто раз увлекательнее. Той же ночью, сидя в алькове номера люкс, мы с гувернанткой (между прочим, молодым человеком) решили разыграть для детей одноактную пьеску. Вышел экспромт, и настолько забавный, что дети взялись устроить нечто подобное и для нас. И устроили… Боже ж ты мой, в ту ночь нам было страшно весело! Подумать только – мы способны перевоплощаться! Без всякого грима, без репетиций. «Ты начинай, Назз, а мы подхватим». Вот так это выглядело. Самое ужасное, что всю ночь никто не сомкнул глаз. Мы сочиняли пьесы, способные завоевать Осло, Стокгольм, Брюссель, Париж, Берлин, Вену, Гонконг, Нагасаки, Сингапур… Это чем-то напоминало Троицын день, только без такой метафизической нагрузки.
Что возвращает меня к Ионеско и вкуснейшей нуге, отведанной нами в Монтелимаре по пути в горы Веркора. Дочь Вэл болтала о лошадях и о том, как она скучает по ним; Тони погрузился в одну из книг Кэрила Чессмена[131], которую перечитывал по второму разу. Что касается меня, то я вступил в мысленный спор с автором «Истинного Христа и его царства». С ним мне предстояло встретиться через несколько часов. Подчиняясь непреодолимому желанию оросить клумбу, я блуждал по петляющей улице в поисках соответствующего заведения. Внезапно, к своему изумлению, я набрел на писсуар, оригинальнее и эксцентричнее которого я в жизни не встречал. (С одной стороны открывался вид на кладбище для кошек и собак.) Поскольку рядом никого не было, у меня хватило времени на изучение иероглифов, спускавшихся из-под куполообразного потолка до уровня головы. Надо думать, сие заведение посетил и Килрой[132]. И не только Килрой, но и Понтий Пилат, Навуходоносор и Элифас Леви[133].
«Уважайте труд человека» – гласила надпись на санскрите, на котором я, между прочим, читаю свободно. Остальное было выведено иероглифами времен Рамзеса II. Но самое поразительное, что прямо на выходе мне на плечо сел голубь, не какой-нибудь, а трубастый. Через секунду я почувствовал, как он клюнул меня в правую мочку уха. Что это было – предупреждение или просто ласка?
Когда я вернулся в кафе, где мое семейство поглощало аппетитную нугу, мне сообщили, что мимо только что промчался де Голль в открытом ландо.
– А где ты пропадал все это время? – пристали они ко мне.
Я ответил, что искал одну книгу.
– Книгу?! Какую книгу? – хором спросили они.
– «Музыкальные стулья», – ответил я.
– Смешную? – спросил сын.
– Ты все выдумал, – сказала дочь.
– Ничего я не выдумывал, – ответил я. – Да, книжка и смешная и грустная. Все эти стулья… Они издают музыку. Можете себе это представить?
– Нет, – категорически ответил Тони.
– А я могу, – сказал я, – потому что ходил смотреть их в Париже, пока вы были в Ле-Пи.
– Что значит «ходил смотреть»? – спросила дочь. – Тогда это не книга?
– И да и нет, – ответил я. – Это пьеса. Или, если выразиться точнее, лучший образец пьесы.
– Полный абсурд, – заметил сын.
– Точно, – сказал я. – Это и есть абсурд, именно поэтому я пошел его смотреть. Всего девять актов, но занавес ни разу не опускается. В первой сцене человек стоит на табуретке, выглядывая в окно; в последней – он и его жена выпрыгивают из окна. Герой пьесы – невидимка, император.
