Но вернемся к началу царствования Поликрата. В одну ясную ночь, невдалеке от храма Юноны, дорический фасад которого был освещен мягким светом полной луны, придававшим ему еще большую мистическую величавость, под деревьями ближайшего леса сидел молодой пришелец. Сверток папируса с песнями Гомера соскользнул к его ногам. Он глубоко размышлял в чутком молчании ночи. Прошло уже много времени после заката солнца, но его пылающий диск продолжал стоять перед взором молодого мечтателя, и мысль его блуждала далеко от видимого мира.

Пифагор был сыном богатого самосского ювелира и его жены, которая называлась Парфениса. Дельфийская пифия, спрошенная во время путешествия молодыми новобрачными, предрекла им "сына, который принесет благо всем людям на все времена"; по совету оракула, супруги отправились в Финикию, в Сидон, чтобы предназначенный им сын появился на свет вдали от волнующих влияний их родины.

Еще до рождения ребенок был посвящен своими родителями свету Аполлона. Когда ему исполнился год, его мать, по заранее данному дельфийскими жрецами совету, понесла его в храм Адонаи, находившийся в Ливанской долине. Там великий жрец благословил его. Затем семья возвратилась в Самос.

Сын Парфенисы был чрезвычайно красив, кроток, разумен и с детства отличался справедливостью. В его глазах сверкала пламенная мысль, и она придавала всем его действиям сосредоточенную энергию.

Родители не только не противодействовали, а наоборот, скорее поощряли его преждевременную наклонность к науке. Он мог свободно беседовать с жрецами Самоса, которые к тому времени начали основывать в Ионии школы, где они и преподавали начала физики. В восемнадцать лет он занимался с Гермодамом в Самосе; в двадцать лет слушал уроки Фересида в Сиросе и вступал в диспуты с Фалесом и Анаксимандром в Милете.

Эти учителя открыли перед ним новые горизонты, но ни один не удовлетворял его. Среди их противоречивых учении он искал живой связи, синтеза, единства великого Целого. Он подошел к одному из тех кризисов, когда, ум, встревоженный противоречием явлений, сосредоточивает все свои способности в великом усилие увидать цель, найти путь, ведущий к свету истины, к центру жизни.

В эту теплую и яркую ночь, сын Парфенисы смотрел поочередно на землю, на храм и на звездное небо.

Она была здесь, вокруг него, мать земля, Деметра, Природа, в которую он хотел проникнуть; он вдыхал её могучие эманации, он чувствовал непреодолимую тягу, которая его влекла на её грудь, его, мыслящую частицу, неразделимую от неё.

Те мудрецы, которых он спрашивал, говорили ему: "Все исходить от неё. Из ничего не может исходить ничто. Душа происходить из воды или огня, или же из обоих элементов. Тончайшая эманация элементов, она исходит из них только для того, чтобы возвратиться к ним. Вечная Природа слепа и неумолима. Покорись роковому закону. Единственное твое достоинство состоит в том, чтобы познать его и покориться ему".

Затем он погружал взор в небо и смотрел на огненные буквы, которые в неизмеримой глубине пространства слагаются из сверкающих созвездий. Эти начертания должны иметь смысл. Ибо, если бесконечно малое, если движение атомов имеет свой смысл, как может не иметь его бесконечно великое, посев светил, распределение которых являет собою тело вселенной?

Да, каждый из этих миров имеет свой собственный закон, а все вместе движется по закону Числа в верховной гармонии. Но кто разберет когда-либо язык небесных светил? Жрецы Юноны говорили ему: "Небеса богов явились ранее земли. Твоя душа происходит оттуда. Проси богов, чтобы она могла вознестись обратно на свою сторону".

Это размышление было прервано страстным пением, донесшимся из сада, с берегов Имбразуса. Голоса лесбиянок томительно сливались с звуками цитры. Молодые люди отвечали на них вакхическими песнями. К этим голосам внезапно присоединились другие крики, пронзительные и зловещие, доносившееся из порта. То были крики мятежников, которых по приказанию Поликрата согнали в барку, чтобы продать их как рабов в Азию. Их били ремнями, усеянными гвоздями, загоняя в подводную часть барки. Их вой и проклятия разнеслись по ночной тишине, а затем все снова затихло.

Молодой человек почувствовал дрожь страдания, но он подавил ее, чтобы еще глубже сосредоточиться над загадкой которая встала перед ним еще настойчивее.

Земля говорила: Слепой Рок! Небо говорило: Провидение! А человечество, которое как бы брошено между обоими, кричало: Страдание! Безумие! Рабство!

Но в глубине своей души будущий адепт слышал непреодолимый голос, который отвечал и на цепи земли, и на сверкание небес одним криком: Свобода! Кто же был прав: мудрецы, жрецы, безумцы, страдающие, или он сам?

В сущности, все эти голоса выражали правду, каждый в своей собственной сфере, но ни один из них не раскрывал перед ним смысла существования.

Три мира пребывали неизменные, как недра Деметры, как сияние светил и как сердце человеческое, но лишь тот, кто сумеет найти их гармоническое сочетание и закон их равновесия, — станет истинным мудрецом, лишь он овладеет божественным знанием и будет в состоянии помогать людям.

В синтезе трех миров кроется тайна Космоса! Произнеся это слова, Пифагор поднялся. Его очарованный взгляд был устремлен на дорический фасад храма. Строгие линии храма казались преображенными под нужными лучами Дианы. Душа Пифагора увидала в нем идеальный образ мира и разрешение загадки, которое она искала. Ибо основание, колонны, и треугольный фронтон предстали перед ним внезапно, как тройная природа человека и вселенной, микрокосма и макрокосма, венчанных божественным единством, которое со своей стороны является троичным началом.

Да, здесь, скрытый в этих геометрических линиях, таился ключ вселенной, закон тройственности, который управляет строением существ, и семиричности, лежащей в основы их эволюции. И Пифагор увидал в грандиозном видении миры, двигающиеся под ритм и гармонию священных чисел. Он увидал равновесие земли и неба, которое поддерживается человеческой свободой.

Три мира: естественный, человеческий и божественный, взаимно поддерживая и определяя друг друга, исполняют вселенскую драму двойным движением — нисходящим и восходящим. Он угадывал сферы невидимого мира, окружающие мир видимый и беспрерывно оживляющие его; он понял наконец возможность очищения и освобождения человека еще на земле путем тройного посвящения. Он увидал все это, а также и жизнь свою, и свое назначение в мгновенной яркой вспышке, с непоколебимой уверенностью духа, который чувствует себя лицом к лицу с Истиной. Как бы молния осветила его.

Теперь ему оставалось доказать умом то, что его могучая интуиция схватила в области Абсолютного, а для этого нужна была жизнь человека и нужен был труд Геркулеса. Но где найти знание, необходимое, чтобы довести такой подвиг до конца? Для этого недостаточно было ни песен Гомера, ни мудрецов ионийских, ни храмов Греции.

Дух Пифагора, который внезапно обрел крылья, начал проникать в свое прошлое, в свое происхождение, окутанное покровом тайны, и в таинственную любовь своей матери. Одно воспоминание детства появилось перед ним с необыкновенной яркостью. Он вспоминал, как мать несла его, годовалого ребенка, по долине Ливанской к храму Адонаи.

Он увидал себя маленьким, прижавшимся к груди Парфенисы, посреди огромных гор и вековых лесов, и увидал в тени деревьев падающий водопад. Его мать стояла на террасе, оттененной большими кедрами. Перед ней стоял жрец с белой бородой и с величавой осанкой; он улыбался матери и ребенку и говорил непонятные для него слова. Его мать часто вспоминала эти таинственные слова Иерофанта Адонаи: "О женщина ионийская! Твой сын будет велик мудростью, но помни, что если Греки обладают знанием Богов, знание Единого Бога сохраняется лишь в одном Египте".

Эти слова вспомнились ему вместе с улыбкой матери, вместе с прекрасным лицом Иерофанта и с отдаленным шумом водопада, в раме грандиозной картины, похожей на сновидение из иной жизни. Впервые он угадывал смысл предсказания. Он много слышал о чудесном знании египетских жрецов и об их никому неведомых тайнах; но он думал обойтись без них. Теперь же он понял, что должен овладеть "Божественным Знанием", чтобы проникнуть в глубину природы, и что он не найдет его нигде, кроме храмов Египта. И подготовила его к этому подвигу его нежная мать, кроткая Парфениса, которая, следуя внутреннему голосу, отдала его в дар Верховному Богу!