Когда мы выходим на улицу, после того как бабушка сходила в туалет, я снова начинаю нервничать. Чек положен в кошелек на шейном шнурке и спрятан на груди под бюстгальтером, его шершавый край царапает мне сосок, а это не слишком приятное ощущение.

Хитрый тип, который только что обобрал нас, совершив самую блестящую сделку в своей жизни, был так любезен, что вызвал нам такси, и сейчас он сопровождает нас до машины и открывает дверцу.

– Сеньоры… – говорит он нудным голосом, пожимая нам руки. – Было очень приятно.

– Нам тоже. – Я награждаю его рукопожатием, от которого его пальцы хрустят.

– До следующего раза, молодой человек, – произносит бабушка.

Думаю, что самым разумным было бы отправиться прямо в банк и положить деньги на свой счет. Я проверяю время на часах и… – черт возьми! – все банки закрылись четверть часа назад. Боюсь, мне придется держать чек до открытия банка завтра утром, и тогда у меня будет ожог в районе соска. Возможно, лучше оставить чек дома, не знаю. Мы потеряли много времени с доном Харольдо, хотя я начала вести с ним переговоры много дней назад. Вот наказание, думаю я, такова уж моя судьба.

Я делаю раздраженный жест. Впрочем, самое главное, у меня теперь есть деньги. Все в порядке, и я могу спокойно спланировать свою жизнь. Так на что же мне жаловаться? Я полечу в Бразилию, разыщу там отца, а если даже мне не удастся его найти, я позагораю, спокойно поразмышляю и решу, что делать в будущем. У меня недостаточно денег, чтобы до конца своих дней отращивать задницу, лежа на диване, или наблюдать, как над террасой проплывают облака, но все же с данного момента моя жизнь станет гораздо слаще, потому что теперь есть фундамент, на котором можно начать строить все что угодно. Возможно, я поделюсь с Амадором, если ему это будет по вкусу, тем более что у него есть больше прав, чем у меня, наслаждаться этим подарком, а кроме того, он мужчина, которого я люблю.

Я больше никогда не буду заниматься трупами и страдать от зловония мертвых тел. Теперь я почти свободна, и меня интересует жизнь как сложная система, ее нестабильность и процессы накопления. Чем больше элементов находится во взаимосвязи и зависимости друг от друга, тем сложнее система. Например, мой дом, моя семья, мои влюбленности и мой разум – все это моя элементарная система ежедневного выживания. Да, мне интересно жить, и это единственное, о чем я думаю сейчас.

Я достаю десять тысяч и отдаю бабушке, которая быстро хватает их и прячет в сумку. Я сообщаю таксисту адрес нашего дома.

– Кандела, не знаю, какое у тебя мнение, но мне показалось, что сеньор, который дал нам деньги, похож на мошенника, – тихо говорит мне бабушка.

– Ну, можно и так выразиться.

– Мне не нравятся мошенники, Кандела, – продолжает она, крепко вцепившись в свою сумку руками со вздувшимися венами. – У меня был поклонник, который занимался мошенничеством, но я ему отказала, и правильно сделала. Это было до того, как я вышла за твоего дедушку. Гораздо раньше.

– Он занимался мошенничеством? – рассеянно спрашиваю я.

– Да, но имел дело не с деньгами, как этот сеньор из магазина.

– А с чем?

– Он выступал как фальшивый свидетель, – сообщает она мне таинственным голосом. – Когда шел суд, он предоставлял ложные свидетельские показания. Ему за это платили. Думаю, он не слишком хорошо закончил.

– Меня это не удивляет.

– Кандела, если хочешь, иди домой, – говорит она мне, когда мы вылезаем из машины и я расплачиваюсь с таксистом. – Я куплю лотерейные билеты, а потом пройдусь по «Корте-Инглес», чтобы подышать воздухом.

– Ты хочешь дышать воздухом в «Корте-Инглес», бабушка?

– Да, кондиционированным воздухом. Сейчас такая жара, что мне не хочется сидеть дома. Передай своей матери, чтобы она не оставляла мне еду, я съем мясное филе в каком-нибудь ресторане. Официанты здесь меня уже знают и всегда хорошо обслуживают. – Она останавливается, на секунду на что-то отвлекшись. – Странно, но у меня разыгрался аппетит, а насколько я помню, когда такое случилось последний раз, я еще не была старухой. Кандела, может, это звучит дико, я чувствую себя как тогда! – говорит она тоном заговорщика, как будто признается, что тоже когда-то была молодой, хотя это и было очень давно.

– … Я сказал, что она до-дождется, и уж тогда ей мало не покажется, шлю-шлюха и сви-сви-нья… – Складывается впечатление, что Антонио заикается, но, немного прислушавшись, я начинаю понимать, что это не заикание. Просто у него сильный акцент, свойственный многим цыганам юга Андалусии, Каталонии, да еще и проблемы с произношением, вызванные сильным опьянением, так что странные звуки, которые он издает, вызывают ассоциацию с музыкальной установкой, когда игла буксует на виниловой пластинке.

– Похоже, вы не слишком хорошо жили, да? – комментирую я его слова со свойственной мне проницательностью, испытывая безбрежный страх, который буквально скручивает мои внутренности.

– Жи-жизнь, как у ско-скорпиона, вцепившегося в пе-петуха. Она была скорпионом, а я петухом, – с полной серьезностью объясняет мне Антонио Амайо. – Я до-должен был отвернуться, когда впервые увидел Лолес. Ушла, и черт с ней.

Пусть ей пусто будет в Кадисе вместе с ее семьей. – Он ненадолго замолкает, глядя в звездное небо над пляжем. – Даже разогреть в постели не могла. Ни на что не годна, проклятая. Но лучше было ее не трогать – крепка на руку. А потом я получил фото. – Он засовывает руку в задний карман брюк, достает что-то и показывает мне фотографию, которую мы с Бренди вырезали из видео с Виктором и анонимно послали с указанием имени и адреса нашего бывшего свояка. – Она во всей красе трахается с каким-то типом. Если бы она уже не у-уехала, когда я получил это по почте, я бы содрал с нее все волосы и сварил бы ее в супе. Я навестил этого петушка, но даже пальцем не тронул. Извини, что такое дерьмо тебе рассказываю. Я хотел выдрать его поганый член, чтоб не повадно было… Понимаешь?

– А-а-а. Ну конечно, – говорю я, чувствуя как мои ноги становятся ватными от идиотского страха.

Антонио говорит охрипшим от перепоя голосом, а его кадык медленно ходит вверх и вниз, и я начинаю подозревать, что у него что-то засорилось в трахее. Он рассказывает, как отправился с визитом к Виктору, вынул наваху и сообщил, что намеревается прикончить его прямо на лестничной площадке, а мой бывший свояк подскочил на месте и принялся стонать, что никогда не трахал сеньору с такой фамилией. Рыдая, он схватил фотографию и поклялся, что на ней мать его сына, что они поженятся, как только он получит развод от первой жены, матери других детей, что они поселятся в Сантьяго-де-Компостела, потому что она учительница и ее направляют в Галисию. В подтверждение своих слов он громкими криками вызвал на лестницу любовницу, которая все это время находилась в бывшей квартире моей сестры Гадор. Потом он предложил цыгану удостовериться, что это именно та женщина, что на снимке с выставленной задницей, что, как он уже говорил, не знает жену Антонио и, более того, никогда бы себе такого не позволил.

После появления второй супруги Виктора Антонио немного успокоился, убрал наваху, сказал, что «они похожи, как две капли дерьма», и ушел. Но теперь он уже не так уверен, что на фотографии не его Лолес. Иногда ему кажется, что это она, а иногда – совсем не она. Эти сомнения очень его мучают, тем более когда он думает, что мог бы разделаться с ними, а сам не тронул и волоса на их головах.

Антонио заканчивает рассказ о своих бедах, зажигает сигарету, постукивая ногой по песку. Мы оба молча переводим взгляд с небесного свода на линию, где он сливается с темной водной массой.

Непонятно, как я могу оставаться здесь, рядом с типом, который был основным персонажем моих кошмаров с того самого момента, как мне удалось завладеть бриллиантами его покойного отца, – я взяла их как посмертные чаевые.