Эмоциональное напряжение спадает, и мы устраиваемся на диване, как два давних любовника, которые только что помирились и собираются провести перед телевизором еще один скучный вечер. Я испытываю некоторое облегчение, потому что мне уже не нужно обнимать сестру, но в то же время остается легкая ностальгия по ее родным рукам и теплу ее тела.
Мы смотрим вдвоем телевизор, до предела убавив звук, чтобы не разбудить девочку, которая во время сиесты спит в одной из двух спален на этом же этаже. Только что закончился фильм «Рожденный 4 июля»,[1] за сюжетом которого мы едва следили, занятые нашей собственной драмой, однако, если честно, мне было страшно представить, что Том Круз лишился своего члена.
Лично мне никогда не нравился Виктор, муж Гадор. Меня всегда раздражала его слишком прилизанная прическа и манера бросать косые взгляды, что для него так же характерно, как для других привычка моргать. А теперь, после разговора с сестрой, у меня возникло противоречивое чувство: с одной стороны, не переставало удивлять разнообразие биологических видов, а с другой, утешала мысль об Апокалипсисе, который положит конец всему этому и после которого будет создано новое Небо и новая Земля.
– Самое мерзкое, – вновь вступает в разговор сестра, – что он ужасно скупой. Ты просто не представляешь! Не знаю, на что он тратит деньги – я их почти не вижу. Помнишь, он работал на предприятии, которое принадлежало тому типу с «ягуаром»: у него еще была связь с Хосефой из рыбной лавки. Это была строительная компания. Дела у них шли неплохо, и мой Виктор работал там почти целый год. Когда закончился контракт, ему стали выплачивать пособие по безработице, а эта старая хищница, его мать, каждый месяц тянула из него деньги. Боже! Вот мы, к примеру, отправляемся в супермаркет, конечно, вдвоем, потому что он желает держать под контролем все расходы. Он всегда заставляет меня покупать пиво, которое напоминает козлиную мочу. «Купи его, цена хорошая, – говорит он мне, – другое не бери. Это стоит двадцать за упаковку». «Двадцать песет за упаковку? – переспрашиваю я, почти плача. – Интересно, где его разливают, в проклятом Чернобыле?»
– В конце концов, это его проблема. По-моему, он из тех, у кого на том месте, где у человека должна быть голова, задница, – подзуживаю я. – Но ты не волнуйся. Собери вещи и поехали домой.
– Я никогда не могла выпить приличное пиво или заказать пиццу по телефону. У меня даже нет телефона! А у него, конечно, свой мобильный. Естественно. Он всегда у него на поясе, как будто его приклеили суперклеем или чем-то таким, потому что его никак не отлепить от этого гада, как нарост на коже. Я его спрашиваю, зачем ему мобильный телефон, если он без работы и мы с трудом сводим концы с концами. Я даже не умею им пользоваться, но Виктор отвечает, что зато его всегда можно найти и что так надо. Честное слово, так во всем. За все те годы, что я была замужем, я не купила себе приличные трусы или хороший крем для лица, – все только у негров на дешевом рынке. – Она указывает на балкон, откуда сквозь толстые и безвкусные занавески кремового цвета пробивается мягкий свет. – Вон герани на балконе, черт, посмотри на них, они поникли, как будто собираются броситься вниз, а все потому, что этот недоносок не захотел купить удобрения. Он даже договорился до того, что согласен сам испражняться на них, так как все, что им необходимо для здорового роста, – это время от времени немного дерьма.
– Ты помнишь папу?
– Да. – Она становится серьезной и мечтательно вытягивает губы. – Вот это был мужчина. А кроме того, у него было доброе сердце.
– Верно. Жаль, что оно у него часто перемещалось в область печени.
– Да, но это пустяки. Во всяком случае я бы предпочла папу Виктору или любому другому из тех, кого я когда-либо знала. Они только хороши для… да ни для чего. Все они ни на что не годны, вот что. – Она немного размышляет, сосредоточенно глядя на свои руки. – Знаешь, у меня с мужчинами происходит то же, что с дынями: они мне нравятся, я их выбираю на ощупь, а в результате ем самую горькую.
– Тебе помочь упаковать чемоданы?
Гадор откидывается на подушку и трет колени, как будто они у нее болят.
– Такая жизнь – полное дерьмо. Родиться, вырасти, произвести на свет, умереть… Напрасная трата сил. Зачем все это, если все равно умрешь?
Я смотрю на нее и ничего не отвечаю. Откуда мне знать, я ведь еще никогда не умирала…
– Ты знаешь, Кандела? Ведь, в конце концов, это ты каждый день видишь мертвецов.
– Не каждый день.
– Ну почти каждый день, верно?
– Это не так. – Мне неприятна эта тема. Я не знаю, как ей объяснить, чтобы она поняла раз и навсегда: я предпочитаю говорить о боксе или о научных открытиях, а не об этом.
– А что, в последнее время вяло идут дела?
– Будет лучше, если мы займемся чемоданами, пока не вернулся твой муж.
– Мой бывший муж, – поправляет меня сестра, как будто она уже получила бумаги о разводе. – Не беспокойся, нет никакой спешки. Дело в том, что он сейчас в доме своей проклятой матери. У нее артрит, и так как она сейчас прикована к постели, он поехал ее навестить. Он вернется через два или три дня.
Гадор поднимается с трудом. Она уже на восьмом месяце беременности, поэтому откидывается назад, стараясь сохранить равновесие. Можно с уверенностью утверждать, что первая обезьяна, которая стала ходить на задних лапах, была не самцом, а самкой: она была беременна, и ее живот был таким тяжелым, что она поднялась, чтобы частично снять невыносимую нагрузку с многострадальной поясницы, и таким образом сделала маленький шаг на пути превращения в человека.
Гадор двадцать шесть лет. Она женщина девяностых годов, но не участвует в перформансах и не объехала Индию на велосипеде. Гадор не считает себя какой-то особенной, никогда не получит степень магистра, не станет членом правительства, не изображает из себя маленькую девочку, не знает, какое значение придавал Фрейд трагедии Эдипа, ни даже то, что теория старого венца дала театру. У нее распухли ноги, а юбка в полоску едва прикрывает колени.
– Черт возьми, мне только двадцать шесть лет. А я уже все сделала: родилась, выросла, произвела на свет… Что мне еще осталось из основных пунктов? Правда, прекрасно знаю, что еще…
– Возвращайся домой, – говорю я ей. – Живи нормальной жизнью. Вырасти дочь и того, кто родится… Ты могла бы сделать аборт, если бы не была уверена, что хочешь произвести его на свет, – говорю я с некоторым сомнением.
– Сделать аборт? – Гадор машет руками, отвергая подобную идею как нечто невообразимое. Ясно, что в ее маленькой головке не могла возникнуть такая мысль. – Я бы не смогла. Уже с двух месяцев я его чувствую внутри себя, как живой земляной орех… Это же все равно что вытащить улитку из раковины, только здесь речь идет о человеческом существе. Правда, никто не говорил, что улитки могут занимать жилплощадь и должны платить за квартиру. Кроме того, уже слишком поздно, ведь я знаю, что это мальчик и его зовут Рубен. Я могла бы попросить врача, чтобы он убил ребенка, только если есть опасность, что через месяц я умру во время родов.
– Не знаю. Тебе решать. Рубен?
– Да, нам с Виктором очень нравится это имя. Правда, мне уже наплевать на то, что нравится Виктору, но мне самой это имя нравится. – Она на минуту задумывается, как будто старается что-то вспомнить. – Тетя Мариана меня выставит на улицу, когда увидит, что я вернулась, – произносит она и собирается снова разрыдаться.
– Она этого не сделает.
– А если сделает?
– Мы не позволим. Бабушка ей не даст, и Бренди, и Бели, и Кармина… И мама. И я тоже. Даже собака ее облает, если она попробует.
Гадор грустно улыбается.
– Конечно облает.
