— О чем же?

— Чтобы ты не думал, будто я становлюсь в некотором роде отцеубийцей.

— Что ты говоришь, Сократ!

— Разбираясь в том, что такое Пространство и Время, нам необходимо будет подвергнуть испытанию учение нашего отца родного Парменида и всеми силами доказать, что небытие в каком-либо отношении существует и, напротив, бытие каким-то образом не существует.

— В моих глазах ты ничего дурного не сделаешь, если приступишь к опровержению и доказательству, — подбодрил я Сократа. — Вот присоединимся к ним и тогда уж приступай смело.

— Подожди-ка, глобальный человек…

— Что еще?

— Мне кажется, что Парменид, да и всякий другой, кто только когда-либо принимал решение, каково существующее в Пространстве и Времени, говорили с нами, не придавая значения своим словам.

— Как это?

— А вот так. Каждый из них, представляется мне, рассказывал нам какую-то сказку, будто детям: один, — что существующее — тройственно и его части то враждуют друг с другом, то становятся дружными, вступают в браки, рождают детей и питают потомков.

— Кто это так говорил?

— Ферекид из с Семейкина острова, к примеру. У него ведь действуют три космогонических силы: Зевс, Время и Земля. И эти части то враждуют друг с другом, то вдруг становятся дружными. Другой, называя существующее двойственным — влажным и сухим или теплым и холодным, — заставляет жить то и другое вместе и тоже сочетаться браком… Постой. Сейчас ты меня спросишь, что же это за философы? Ты их еще не припомнил, но со временем припомнишь обязательно. У Архелая, например, началом движения является отделение друг от друга теплого и холодного, причем теплое движется, холодное же пребывает в покое. А из смешения теплого и холодного появились люди и животные. Первоэлементом у Феагена из Межениновки было влажное и сухое, легкое и тяжелое, теплое и холодное, которые сражаются между собой. У орфиков говорится о двух началах — воде и гуще, из которых появилась земля. Затем вода и земля породили нестареющее Время — Хронос. О Пифагоре я даже и говорить не буду, ты сам все хорошо знаешь. Некоторые древние утверждали, что есть бесконечное множество сухих начал. Эмпедокл из Семилужков находит их четыре, да еще вражду и дружбу в придачу. Ион — не больше трех, Алкмеон — только два, Парменид и Мелисс — одно, а Горгий и совсем ни одного!

— Как так?! — ужаснулся я. — Неужели все это мне предстоит припомнить?!

— А вот митрофановское племя, начиная с утешаемого сейчас Каллипигой Ксенофана, говорит в своих речах, будто то, что называется “всем” — едино. Семилужковская же муза — Эмпедокл — сообразил, что всего безопаснее объединить то и другое и завить, что бытие и множественно и едино и что оно держится враждою и дружбою. А Гераклит, — более строгий из Муз, как ты, вероятно, еще помнишь, утверждает, что “расходящееся всегда сходится”. Более же уступчивые всегда допускали, что все бывает поочередно то единым и любимым Афродитою, то множественным и враждебным с самим собою вследствие какого-то раздора. Правильно ли кто из них обо всем этом говорит или нет — решить трудно, да и дурно было бы укорять столь славных и высокоумных мужей. Но вот что кажется верным…

— Что же?

— А то, что большинство из них, свысока взглянув на нас, слишком нами пренебрегли. Нимало не заботясь, следим ли мы за ходом их рассуждений или же нет, каждый из них упорно твердит свое.

— Почему ты так говоришь, Сократ?

— Когда кто-либо из них высказывает положение, что множественное, единое или двойственное есть, возникло или возникает и что, далее, теплое смешивается с холодным, причем предполагаются и некоторые другие разделения и смешения, то ради богов!, глобальный человек, понимаешь ли ты всякий раз, что они говорят? Я, когда был помоложе, думал, что понимаю ясно, когда кто-либо говорил о том, что в настоящее время приводит нас в недоумение, именно о небытии. Теперь же ты видишь, в каком мы находимся по отношению к нему затруднении.

— Вижу.

— Пожалуй, мы испытываем такое же точно состояние души и по отношению к бытию, хотя утверждаем, что понимаем, когда кто-либо о нем говорит, что же касается небытия, то не понимаем. Между тем, мы в одинаковом положении по отношению как к тому, так и к другому.

— Пожалуй.

— И обо всем прочем, сказанном раньше, нам надо выразиться точно так же.

— Конечно.

— По природе просто слово истины, — сказал Ксенофан, оторвав щеки от колен Каллипиги. — Никакой человек не знает истинного и доступного познанию, во всяком случае, в вещах необычных. И даже если он случайно натолкнулся бы на это, он все равно не знал бы, что он натолкнулся на это, но он только полагает и мнит.

И с этими словами Ксенофан натолкнулся на левую грудь Каллипиги и возомнил. Каллипига нежно, но настойчиво оторвала губы старика от соска.

— Будет тебе Ксенофан, будет…

— Вот, вот, — сказал Сократ. — Предпославши эти замечания об истине, хорошо бы рассмотреть и возникшую в народе распрю относительно критерия.

А тут и народ к забегаловке начал подходить. Человек семь-восемь в заляпанных бетонным раствором робах, резиновых сапогах и мятых кепках спорили так громко, что и локтей за сто их было хорошо слышно.

— Все ложно, — говорил один. — Всякое представление и мнение лжет, что все возникающее возникает из не-сущего и что все возникающее уничтожается в не-сущее.

— А куда же тогда унитазы со стройки Парфенона делись? — не согласился с ним другой, чуть более чистый, прораб, наверное.

— А что все ложно и потому непостижимо и что даже не должно быть для этого отличительного критерия — это и обнаруживается на обмане чувственных восприятий, — ответил ему первый.

— Я что, слепой, что ли? — воскликнул прораб

— Кульминационный критерий всех вещей ложен, поэтому и все по необходимости ложно. Все вещи ложны! — настаивал первый.

— А накладная? — усилил свой вопрос прораб.

— Что накладная?!

— По накладной-то ведь было девяносто три с половиной унитаза! В суд подам! Докладную напишу!

— На крышке унитаза и напиши.

— Постой-ка, Афиноген, сын Деметрия, — попытался успокоить его второй. — Кто же есть тот, кто судит научно и технически? Простак или истинный прораб? Но простаком мы тебя не смогли бы назвать, так как ты уже попорчен знанием технических особенностей. Поэтому ты не можешь быть уверенным в распознавании того, что является перед тобой в качестве реального: унитаз или крышка от бачка.

— Так что: и бачки сперли?! — поразился прораб.

— Если нельзя ничего взять вне субъективного состояния, то надо доверять всему, что воспринимается согласно соответствующему состоянию, Дмитрич.