Нет, называть подобные вещи причинами — полная бессмыслица. Если бы кто говорил, что без всего этого — без костей, сухожилий и всего прочего, чем я владею, — я не мог бы делать то, что считаю нужным, он, возможно, и говорил бы верно. Но утверждать, будто они причины всему, что я делаю, и в то же время что в данном случае я повинуюсь Уму, а не сам выбираю наилучший образ действий, было бы крайне необдуманно. Это значит не различать между истинной причиной и тем, без чего причина не могла бы быть причиною. Это последнее толпа, как бы ощупью шаря в потемках, называет причиной — чуждым, мне кажется, именем. И вот последствия: одни изображают Землю неподвижно покоящейся под небом и окруженную неким электромагнитным вихрем. Благодаря этому электромагнитному водовороту устойчивость ее можно сравнить с устойчивость воды в кружке, которая не выливается при круговом вращении. Для других она что-то вроде мелкого корыта, поддерживаемого основанием из гравитационного поля. Для третьих она представляется круглой песчинкой в безбрежном и бесконечном океане пространства, незначительной и никому ненужной. Но силы, которая наилучшим образом устроила бы все так, как оно есть сейчас, — этой силы они не ищут и даже не предполагают за ней великой божественной мощи. Они надеются в один прекрасный день открыть какое-нибудь новое физическое поле, вроде торсионного, суперсимметрию или раздувающийся сам по себе вакуум, словом, изобрести Атланта, еще более мощного и бессмертного, способного еще тверже удерживать все на себе, и нисколько не предполагают, что в действительности все связуется и удерживается благим и должным. А я с величайшею охотою пошел бы в учение к кому угодно, лишь бы узнать и понять такую причину. Но она не далась мне в руки, и я сам не сумел ее отыскать, и от других ничему не смог научиться.

А я вдруг понял, чего хочет Сократ. Он хочет сделать предметом философии познания само познание. Все бытие, лишенное собственного разума и смысла, вытеснено из этого предмета, исключено из него. Сократовская философия имеет дело не с бытием, но со знанием о бытии. И это знание — результат познания в понятиях божественной по своему характеру причины, а вовсе не эмпирического изучения вещей и явлений материального мира.

Да, тут Сократу с Межеумовичем, да и со всем диалектическим материализмом было не по пути.

Понятия в концепции Сократа — это не результат одних только мыслительных усилий познающего субъекта, не просто объективный феномен человеческого мышления, но некая умопостигаемая объективность разума.

Понимал ли он сам, к чему пришел?!

— Значит с идеализмом Эйнштейна и других физиков и философов-варваров тебе, Сократ, не по пути? — с каким-то победным чувством спросил Межеумович.

— Не совсем так… Просто, это не то, что я искал всю жизнь.

— А диалектический материализм? Уж этот-то тебе должен был бы понравиться!

— А диалектический материализм — это то, чего я не хотел бы найти, — ответил Сократ.

— То-то же! — победоносно заявил Межеумович, но тут же и спохватился. — Сократ! Да ты… Да тебя…

Что тут началось! На Сократе только что гиматий не разорвали. И разорвали бы, да император Флавий Веспасиан вовремя сказал:

— А теперь всем копать выгребные ямы!

Но, видать, не философское это было занятие, сооружать сортиры. Научная рать бросилась к дверям, на выход.

— А постановление симпозиума?! — крикнул Межеумович.

— Постановление следующее, — сказал славный Агатий. — Одержана очередная победа материализма над идеализмом!

— И принято единогласно, — подхватил Межеумович.

— А как же, — согласился проснувшийся Марк Аврелий. — Только так!

— По бабам, что ли, пойдем? — проснулся и сенатор Гай Юлий Кесарь.

— Уже и девки расшеперились в томительном ожидании, — объявила Даздраперма.

А я все сидел и не знал, что делать, только головой крутил. Ученые все-таки выдавили друг друга из зала. Гости из президиума тоже удалились. Даже ненавистный мне Аристокл куда-то исчез. Остались лишь мы с Сократом, да славный Агатий с многоумным Межеумовичем.

Но вот и хронофил засобирался, не приглашая, между прочим, диалектика с собой.

— А я? — нервно спросил материалист.

— А ты продолжай дружбу с Сократом. Что тебе еще остается?

— Я же ведь стараюсь!

— Ну, постарайся еще немножечко. А к ночи, глядишь, и я к Сократу в гости загляну.

Обобщающая троица образовалась, правда, как всегда без денег.

— Пошли к тебе, Сократ, — сказал я. — Ведь и Протагор в гости обещал зайти.

— Как не пойти, — согласился Сократ.

Мы вышли на улицу, но ничего интересного на ней уже не было, киоски и урны догорали последним пламенем, ученая рать разбегалась по борделям и блудилищам.

Но улица, оказывается, не совсем вымерла. Из подворотни Дома Ученых вылезли рыжий Симмий и черноволосый Кебет. Они выглядели несколько оглушенными и растерянными, но все же с вощеными табличками и стилосами в руках смотрелись вполне прилично, разве что чуть-чуть не дотягивая до звания младшего научного работника.

— Все записали, — сообщил Симмий.

— Что поняли, — уточнил Кебет.

— Ну, Сократ, ты своих тайных агентов пихаешь, куда только можно! — возмутился Межеумович. — А из-за этого научный симпозиум чуть не сорвался!

— Да какие они агенты, — спокойно возразил Сократ. — Ну, послушали, записали… Учатся…

— Чему это на нашем симпозиуме они могут научиться?! — не унимался диалектик.

— А вот это загадка, — ответил Сократ. — Тайна.

— То-то же, — несколько поостыл материалист. — А то — научились они чему-то! Суеверие это!

Тут все заметили прогуливающегося невдалеке Протагора. Межеумович же, как увидел, что возле софиста нет ни одного ученика, так сразу весь изошел радостью. Видать, материализм побеждал полностью и навсегда, а заодно уж и — окончательно и бесповоротно!

— Что-то, Протагор, я тебя среди участников научного симпозиума и не приметил, — важничая, сказал Межеумович.

— И не мог, — согласился Протагор. — Я ведь в физике не силен. Что мне там было делать?

— Да и ни в чем ты не силен, Протагор, супротив диалектического материализма! — Окончательно раздавил софиста Межеумович. — Не восприняв от Пифагора, Парменида и прочих идеалистов философию, преисполненную мифов, призраков и суеверия, диалектический материализм как бы вывел ее из состояния вакхического опьянения и обратил на искание истины посредством трезвого рассуждения.

— Выпить, что ли, захотел? — спросил Сократ диалектика.