Диоген замолчал, и только тогда я обратил внимание на звуки флейты. Флейтистка, закрыв глаза, аккомпанировала философу. Она импровизировала, это было ясно. И тихая печаль лилась из ее флейты. Печаль по неразгаданной тайне Единого, Вселенной и Души. И нежная, тихая же радость, что боги дали возможность чуть-чуть прикоснуться к этой тайне.

Что “материализм” и “идеализм”? Что “наука” и “философия”, “логика”, “диалектика” и “гносеология”? Что все эти и другие худосочные изобретения человеческого разума по сравнению с убеждением в единстве Сущего, в божественности Мира, Души и Вечности?!

Я несся по реке Времени, чувствуя, осознавая, что Фалесово первовещество — Вода — проникнуто демоническими и психическими божественными силами. Апейрон Анаксимандра — сама Вечность и бог. Анаксименова беспредельная, воздухообразная Первосубстанция и дыхание Божества — синонимы. Будущий пифагоровский Эфир, или монада, из глубины которого исходит и раскрывается первочисло — негибнущий царственный Ум, или Дух. Единое Ксенофана, которое он формулировал, взирая на весь небесный свод, и одинаково именуя его и Богом и Телом. Парменидово Единое Сущее. Демокритовы атомы, наделенные ощущением и жизнью. Свобода воли атомов у Зенона и Лукреция. Анаксагоров Нус, Ум. Гераклитово учение об Огненном слове. Все это говорило мне, что мир есть живое тело Божества, пресветлый чувственный храм Вечности.

И флейта нагой музыкантши вторила моим мыслям, пока река Времени не натолкнулась на огромную искусственную плотину материализма, построенную из бездушной, мертвой, вечной и беспредельной материи.

И тогда я очнулся в тоске. Но все присутствующие на симпосии еще не видели этой преграды. Даже Межеумович, кажется, на миг забыл, что он причастен, если не к строительству, то уж, во всяком случае, к обслуживанию этого чудовища.

— Первоединство, Воздух — сила и могущество, всесущее и всемогущее Тело Божие, — продолжал Диоген под звуки флейты. — Оно вечное и бессмертное Тело, в то время как из прочих вещей одно создается, другое гибнет. Оно велико, крепко, бессмертно, оно — некое вселенское Сознание. Из единого проистекает и творчество. На фоне самотождественного, однокачественного Беспредельного возникают оформленные и прекрасные лики существ и предметов. Воздух — это животворящая Душа Тела и Вечности. Люди и прочие живые существа живут дыханием воздуха, и это для них и душа, и сознание, и мышление. Воздух не только живое тело, но одновременно и живое Познание, трепещущий смысл Вечности, и притом неизменно и весь разом развивающийся.

— Так, так, все так, — шептал опрокинутый навзничь телами служанок Межеумович.

Все остальные просто молчали, забыв даже о наполненных кратерах, киафах и ритонах.

Сливая свой голос со звуком флейты, Диоген продолжал:

— Воздух все знает. Не даром Гомер называл Воздух Зевсом, так как Зевс все знает. В воздухе находится много мышления. Это живое Понятие, которое есть Все, и является началом меры, порядка, последовательности и согласованности. Ибо без Мышления не могло бы быть такого разделения Первовещества, чтобы во всем замечалась определенная мера: в зиме и лете, в ночи и дне, в дождях, ветрах и ясной погоде. А так же и все прочее, как найдет всякий, кто захочет подумать, устроено самым прекрасным образом, насколько только возможно. Сверх того имеются еще всякие доказательства. А именно, люди и прочие животные живут, дыша воздухом. И это вещество является у них душой и силой мышления, и с его исчезновением наступает смерть и мышление прекращается.

Если бы я мог так мыслить и излагать свои мысли!

— Итак, — возвысил голос Диоген, — по моему мнению, стихийное начало, обладающее разумностью, есть то, что люди называют Воздухом. И оно-то всем правит и обладает. Ибо оно именно и есть бог, как я полагаю, везде присутствующий, все устрояющий, сущий во всем. И нет ничего такого, что бы не было ему причастно. Но ни одна вещь не причастна ему одинаково с другими: есть много различных видоизменений и самого Воздуха и Разумной силы.

Диоген смолк. Смолкла и флейтистка, развернулась и неспешно и бесшумно ушла.

Нельзя более ярко и кратко выразить живую жизнь Понятия, думал я, как синтеза единства и множества, тождества и раздельности. Воздух, рассуждал я, то есть Мысль, разливается по всему нашему телу вместе с кровью, так что сердце — центр жизни и мышления. Недаром оно так бьется, когда Каллипига гладит меня по волосам.

Все молчали, даже Сократ.

А потом раздался призыв Межеумовича:

— А что! Не выпить ли нам теперь и не закусить ли?! — воззвал он. — “Ерофеича”, да с луком! Шевелись, девки! Чего расшеперились?

Служанки испуганно заметались в поисках экзотического пойла.

— В подвалах поищите, — посоветовала им Каллипига. — А вот луку нет, дорогой диалектический Межеумович.

— Как так?! — обиделся философ. — Без лука “Ерофеича” не принимаю вовнутрь!

— Ох, беда, — заволновалась и хозяйка. — На базар кого послать?

— Да зачем на базар? — удивился Сократ. — Давайте, я на огород за луком съезжу.

— Луку хочу всенепременно! — подтвердил исторический материалист.

— А скоро ли обернешься, Сократ? — спросила Каллипига.

— Да он еще и расхотеть не успеет, как я обернусь, — пообещал Сократ.

— А не сбежишь? — игриво сказала Каллипига. — У тебя ведь друзья в каждой подворотне. Увлекут, и не увидишь тебя.

— Да ты сопровождающего со мной пошли.

— И кого же?

— Да хотя бы глобального человека.

— А он не убежит вместе с тобой?

— Да куда же он от тебя убежит, несравненная Каллипига? Так ведь, глобальный человек?

— Ну, — подтвердил я энергично.

— Тогда отправляйтесь, только возвращайтесь поскорее.

Я висел на подножке раскачивающегося вагона и думал только об одном: как бы мне преждевременно не свалиться вниз, под колеса мчащейся электрички или на гравийную насыпь, усеянную разбитыми бутылками и прочими отбросами жизнедеятельности сибирских эллинов. Сократ же еще на вокзале Сибирских Афин исхитрился втиснуться в тамбур, хотя, на мой взгляд, этого невозможно было сделать в принципе. Судя по всему, ему даже босые ноги не оттоптали. Положение мое было плохо. Силы уже оставляли меня. И на кой черт я согласился ехать на садово-огородный участок Сократа?!

Те, кто вроде меня, думал только о спасении, молчали. Молчали висевшие на окнах и поручнях, сползавшие с крыши вагона и полураздавленные в самом тамбуре. Остальные помаленьку приходили в себя и заводили разговоры.

Кто-то старческим, но еще бодрым голосом заявил:

— Время — это всецело последовательность, Алкиноевна, и более ничего, пространство — всецело положение и более ничего, материя — всецело причинность и более ничего.