И тут на меня внезапно накатилось оно. Тысячами глаз я смотрел на Сократа и на самого себя, миллионами локтей пробивал себе дорогу. Негодуя на все в мире, а особенно на Сократа, страшась произвести или, в равной мере, не произвести необходимое действие, умиляясь и раздражаясь, ликуя и стеная, теряя остатки личного сознания и неумолимо преобразуясь в коллективное бессознательное.

И уже не было меня, а были только все-мы, спрессованные, спаянные одной идеей, одной мыслью, одним желанием. Ничего в мире больше не существовало, а если еще и доживало, то уже не имело значения. Разрушить, уничтожить, умертвить, сломать! Лишь мы-все и помост, наскоро сооруженный на месте золотого памятника Отцу всего прогрессивного человечества, а также Основателю Самого Передового в мире учения, да заодно — и самой Вселенной.

Я еще попытался ухватиться за себя руками, но последней моей личной мыслью было: видать, памятник Отцу и Основателю сперли, чтобы сдать в пункт приема цветных металлов.

И все.

Помост, на котором стоит с отвислым брюшком старик Сократ. А рядом его обвинители: немного чем-то, видать потрясенный (уж не народными ли массами!) диалектический Межеумович, славный Агатий в Сиянии и Славе и глобальный человечек, потерявший самого себя, рупор нас-всех.

А с другой стороны — мы-все, победить которых в принципе невозможно. Уж свою-то силу мы-все, пусть и бессознательно, но чувствовали.

Славный Агатий поднял руку, призывая к тишине.

И тишина установилась.

— Слово предоставляется диалектическому Межеумовичу, — сказал хронофил. — А Время можно будет сдавать в рост после окончания судебного процесса.

Материалист откашлялся, прочищая гортань, оглядел свой изрядно помятый варварский костюм, сделал несколько шагов вперед, чуть не свалился с помоста, опасливо отошел от края бездны, внутренне усилился и во всю силу своих диалектических легких заорал:

— Сократ виновен в том-то!

— Верна-а! — единодушно одобрили его мы-все. — Смерть Сократу!

Межеумович переждал одобрение и с явным облегчением предоставил слово славному Агатию.

Хронофил не стал делать лишних телодвижений, а сказал просто и убедительно:

— Сократ виновен и в том-то!

— Верна-а-а! — снова единодушно одобрили его мы-все. — Смерть Сократу!

Тут выкрики продолжались заметно дольше, а когда стихли, диалектический материалист предоставил слово глобальному человеку.

Того била дрожь, но мы-все не выпускали его из своих цепких рук. Никуда от нас-всех глобальный человек не мог деться. Даже даймоний Сократа, который часто действовал на людей в лучшую сторону, когда они находились в обществе этого самого Сократа, тут был бессилен.

— Сократ виновен также и в этом, — не разжимая рта глотками нас-всех сказал глобальный человек.

— Верна-а-а-а! — развили мы-все эту мысль. — Наградим Сократа смертью!

Тут уж мы-все начали, не ожидая окончания судебного процесса, сдавать свое Время в рост, давить друг друга насмерть, калечить, поджигать застрявшие автомобили, крушить витрины и окна, но славный Агатий, видать, хотел, чтобы все происходило неукоснительно по закону.

Снова легким движением руки остановил он нас-всех

— Сократ ведь может и опровергнуть эти обвинения, — сказал он. — Теоретически, конечно. Так что дадим и ему слово.

— Он такой! — обрадовались мы-все. — Дадим ему слово! Отчего не дать слово перед смертью! А смертью мы его все равно наградим!

— Слово для защитительной речи предоставляется Сократу, сыну Софрониска и повивальной бабки Фенареты, — объявил славный Агатий.

— Как подействовали мои обвинители на вас, о мужи Сибирских Афин, я не знаю, — сказал Сократ. — Что же касается меня, то от их речей я чуть было не возгордился безмерно: так убедительно они говорили. Тем более, что сказали они все верно. Но сколько они ни раскрывали правду, всего больше я удивляюсь тому, будто вам следует остерегаться, как бы я не провел вас своим ораторским искусством. Но я вовсе не силен в красноречии, конечно, если только считать сильным в словоговорении того, кто произносит красивые и милые вашему сердцу слова. А если этого не разуметь, то я готов согласиться, что я оратор, только на другой манер. Повторяю, они сказали правду, но не всю правду, а от меня вы услышите кое-что сверх того. Только уж, клянусь Зевсом, сибирские афиняне, вы не услышите речи разнаряженной, украшенной, как у этих людей, изысканными выражениями и матом, а услышите речь простую, состоящую из первых попавшихся слов. Да и неприлично было бы мне в моем возрасте выступать перед вами, о мужи, наподобие юноши с продуманною речью.

Так вот и я прошу вас убедительно и умоляю, о мужи Сибирских Афин: услыхавши, что я защищаюсь теми же словами, какими привык говорить и на базарах и толкучках, и у пивных ларьков и на перекрестках улиц, где многие из вас слыхали меня, и в других прочих местах, не удивляйтесь, и не поднимайте из-за этого шума. Дело-то вот в чем: в первый раз, будучи семидесяти лет от роду, пришел я теперь в суд, честный и беспристрастный. Позвольте мне говорить по моему обычаю, хорош он или не хорош — все равно, и смотреть только на то, буду ли я говорить правду или нет. В этом ведь и заключается долг судьи, долг же ответчика — говорить правду.

И вот правильно будет, о мужи Сибирских Афин, если сначала я буду защищаться против обвинений, которым подвергался раньше, и против первых моих обвинителей. Ведь у меня много было обвинителей перед вами и раньше, много уже лет, и ничего ложного они не сказали. Их-то опасаюсь я больше, чем славного Агатия с товарищами. И эти тоже прекрасны и благородны, но те еще прекраснее и благороднее, о мужи! Большинство из вас они заставили полюбить меня, когда вы были детьми, и внушали вам мысль, в которой все было истиной и чистейшей правдой. Существует, мол, некий Сократ, который пьянствует с утра до вечера, и не только с философами и различными мудрецами, но и с журналистами, олигархами и бездомными бомжами, с гетерами и депутатами Государственной Думы Сибирских Афин, словом, со всеми, кто только ни предложит ему выпить.

И это правда, о мужи!

Еще говорили, что этот, мол, Сократ, прошел вдоль и поперек все блудилища и публичные дома нашего умного города, опозорив тем самым славу и выдающийся интеллект Сибирских Афин.

И это тоже правда. Хоть и старая, но правда. В моем теперешнем возрасте ходить по блудилищам означало бы сотрясать их крепкие стены всеобщим хохотом, отчего блудницы могли бы на время потерять от безудержного смеха благоприобретенные навыки и квалификацию в своей многотрудной работе.

Но, что было, то было.

Еще говорили, мол, это Сократ никогда нигде не работал. И не работал он до такой степени, что ему даже пенсия по старости не положена.

Что ж… И это правда. Пенсии-то я действительно не получаю.