— Кого я вижу! — раздался среди шума и гвалта голос Сократа. — Милый Сенека из Третьего Рима!

Наша кавалькада замедлила движение, а потом и окончательно остановилась.

— Сократ! — издал радостный вопль торговец тогами, сам, впрочем, тоже обряженный в тогу с пурпурной каймой. — Рад видеть тебя! И великолепную Каллипигу! И диалектического Межеумовича! И не перестающего болтать глобального человека! И уж, конечно, Гераклита, не заметить которого просто невозможно.

Каллипига бросилась торговцу на шею, Межеумович по-товарищески пожал ему руку, я просто кивнул, так как наше знакомство с Сенекой, философом тогда еще, между прочим, было шапочным. Гераклит что-то проворчал, как всегда, недовольно.

— Как сенат, как народ в Третьем Риме? — спросил Сократ.

— Сенат — говно, сенаторы — достойные мужи, — ответил Сенека. — А народ, как ему и положено, безмолвствует.

— А что за бизнес у тебя? — поинтересовался Сократ.

— Да вот, — обрадовался чему-то философ-торговец, — предлагаю гражданам великих Сибирских Афин шубы из искусственных шкур для коротких зимних дней и соломенные шляпы для длинных летних.

— Один день равен всякому другому, — недовольно поправил его Гераклит.

— Хоть и получил ты, Гераклит, прозвище из-за темного смысла своих речей, но, как всегда, прав, — сказал Сенека. — Каждый понимает это на свой лад. Один говорит, что дни равны по числу часов, и не лжет: ведь коль скоро день — это двадцать пять с четвертью часов, то все дни непременно равны между собой, так как к ночи прибавляется столько часов, на сколько убывает день.

Откуда он взял, что в сутках двадцать пять с четвертью часов, подумал я. Всегда было ровно двадцать пять с третью.

— Другой говорит, — продолжил Сенека, — что любой день равен всем прочим по сходству: в самом протяженном Времени нет ничего такого, чего нельзя найти в одних сутках, то есть ничего, кроме дня и ночи, которое оно в череде обращений мира множит, но не изменяет, разве что делает день короче, ночь длиннее и наоборот.

— Ага, — согласился Межеумович, а остальные поддержали торговца-философа кивком головы, каждый своей, конечно.

— Потому каждый день нужно проводить так, словно он замыкает строй, завершает число дней нашей жизни. Когда Пакувий… Вы ведь знаете Пакувия?

— Знаем, знаем, — заверили его все хором.

Да и я знал Пакувия, когда он командовал легионом в Мордовии, а в будущем стал наместником этой провинции Третьего Рима.

— Так вот… Когда этот Пакувий, присвоивший Мордовию, пировал и пьянствовал, справляя по самому себе поминки, его относили от стола в спальню под рукоплескания его любовников, певших под музыку моцартовского реквиема: “Он прожил жизнь, он прожил жизнь!” И каждый день он устраивал себе такой вынос. Мы же то, что он делал от нечистой совести, должны делать с чистой душой и, отправляясь ко сну, говорить весело и радостно по Вергилию:

Прожита жизнь, и пройден путь, что судьбой мне отмерен.

А если боги подарят нам и завтрашний день, примем его с радостью. Счастливей всех тот, кто без тревоги ждет завтрашнего дня: он уверен, что принадлежит сам себе, а не нам-всем. Кто сказал “жизнь прожита”, тот каждое утро просыпается с прибылью.

Тут даже сам Гераклит отвесил челюсть.

Надо же, подумал я, вот бы и мне так здорово понимать и толковать речения Гераклита!

Откуда ни возьмись, появился славный Агатий в сопровождении телохранителей.

— Так как у тебя, Сократ, дела со Временем? — спросил он.

— Да нормально, вроде…

— Узнал, что такое Время? — спросил хронофил. Всех других он словно и не замечал, особенно Каллипигу.

— Спроси у Сенеки, — посоветовал Сократ.

— Все у нас, славный Агатий, чужое, одно лишь Время наше, — сказал Сенека-философ. — Только Время, ускользающее и текучее, дала нам во владение природа, но и его, кто хочет, тот и отнимает. Смертные же глупы: получив что-нибудь ничтожное, дешевое и наверняка легко возместимое, они позволяют предъявлять себе счет; а вот те, кому уделили Время, не считают себя должниками, хотя единственно Время и не возместит даже знающий благодарность.

— Смотри, — пообещал хронофил. — Дождешься последнего совета от Нерона! — И отшел, даже не взглянув ни на Каллипигу, ни на Межеумовича.

Чем-то он, видать, был сильно расстроен.

— Так что будем покупать? — спросил Сенека-торговец. — Телогрейки или головоохладители?

— Если взять телогрейку, — сказал Сократ, — то она сейчас ни к чему. Наши тела уже и так здорово перегрелись. А если головоохладитель, то зимой голове и без того холодно.

— А сейчас? — спросил Сенека-торговец.

— Что сейчас? — не понял Сократ.

— А сейчас голове холодно?

— Жарко. И даже очень.

— Так берите головоохладители сейчас.

— Как же мы их возьмем, — удивился Сократ, — коли ты их продаешь?

— В этом самом смысле и говорю, Сократ.

— Мы возьмем в этом самом смысле, а для чего они нам зимой, когда и без того холодно?

— Так ведь голове жарко сейчас!

— Да. Но потом-то будет холодно.

— Ну? — не понял Сенека-торговец.

— Ну, — согласился Сократ. — Ведь все течет! Лучше для охлаждения головы я куплю тучку.

— Тут ты прав, — начал сдавать свои позиции Сенека-торговец, все более превращаясь в философа. — Все, что мы видим и осязаем, некий Платон не относит к числу вещей, истинно существующих. Ведь они текут и, согласно переминающемуся перед нами с ноги на ногу Гераклиту, непрестанно прибывают или убывают. Ведь никто в старости не остается тем же, кем был в юности, завтра никто не будет тем, кем был вчера. Наши тела уносятся наподобие рек. Все, что мы видим, уходит вместе со Временем, ничто из видимого нами не пребывает неподвижно. Я сам изменяюсь, пока рассуждаю об изменении всех вещей. Об этом и говорит набычившийся Гераклит: “Мы входим, и не входим дважды в один и тот же поток”. Имя потока остается, а вода уже утекла. Конечно, река — пример более наглядный, нежели человек, однако и нас уносит не менее быстрое течение, и я удивляюсь нашему безумию, вспоминая, до чего мы любим тело — самую быстротечную из вещей, и боимся однажды умереть, меж тем как каждый миг — это смерть нашего прежнего состояния. Так не надо нам бояться, как бы однажды не случилось то, что происходит ежедневно и ежесекундно. Это я говорю о человеке, существе нестойком и непрочном, подверженном любой порче. Но даже мир, вечный и непобедимый, меняется и не остается одним и тем же. Хоть в нем и пребывает все, что было прежде, но иначе, чем прежде: порядок вещей меняется.