— Проходи, Аристокл, не постесняйся возлечь рядом с нами за пиршественными столами, — предложил Горгий.

Тут меня кто-то изрядно толкнул сзади. Я невольно посторонился. В дверь застенчиво, потупя взор, входил диалектический Межеумович.

— Кого мы видим?! — снова возликовал Протагор.

— Я вот тут, я с краешку, — пролепетал материалист, столкнул с центрального лежака Продика, угнездился на нем сам и замер в каком-то экстазе.

Продик нашел себе место рядом с Гиппием. Мы с Каллипигой,… с Баубо расположились на одном оставшемся свободным ложе.

— Мне, по крайней мере, хочется пить, — сказал Протагор.

А Сократ заметил:

— Что касается питья, друзья мои, то я вполне разделяю это мнение. Ведь в самом деле вино, орошая душу, печали усыпляет, как мандрагора людей, и веселость будит, как масло огонь. Однако, мне кажется, с пирушками людей бывает то же, что с растениями на земле.

— Как же, — сказал Продик. — Знаем про твой новый метод идеологической борьбы с сорняками!

— Так вот, — продолжил Сократ, не обращая внимания на восхваления Продика, — когда бог поит их сразу слишком обильно, то и они не могут стоять прямо, и ветерок не может продувать их. А когда они пьют, сколько им хочется, то они растут прямо, цветут и приносят плоды. Так и мы, если нальем в себя сразу много питья, то скоро у нас и тело и ум откажутся служить нам; мы не в силах будем и вдохнуть, не то что говорить. А если эти невидимые служанки будут нам почаще нацеживать по каплям маленькими киафами, то тогда вино не заставит нас и силой быть пьяными, а убедит лишь прийти в более веселое настроение.

И с этим все согласились. Только Межеумович коротко спросил:

— Самогон?

— Нет, — ответил Сократ.

— Неужто, “метиловка”? — ужаснулся диалектик.

— И опять не угадал.

— Садово-огородное?

— Статинское, милый Межеумович, — сжалилась и выдала секрет Баубо.

— Тогда начнем симпосий, — разрешил материалист.

— По правилу первины… — сказал Сократ, и все слили по нескольку капель вина на пол.

Начали дружно и как-то незаметно, в незначительных разговорах и шутках, проскакали круга три.

— А о чем мы сегодня будем говорить на симпосии? — спросил Горгий.

Сократ взглянул на меня, словно ожидал условного знака, но мне-то пока было довольно и того, что я видел его и Каллипигу. Баубо, то есть… Или Ямбу?

— Видать, сегодня мы о Времени и Пространстве говорить не будем, — догадался Сократ. — Тогда о чем же?

— А давайте порассуждаем о добродетели, — предложил Протагор. — Только перенесем этот вопрос в область поэзии.

Предложение всем понравилось, и еще один круг был тотчас же пройден. После чего Протагор продолжил:

— Итак, Симонид кеосец говорит где-то, обращаясь к Скопасу, сыну Креонта фессалийца, что

Трудно поистине стать человеком хорошим,

Руки, и ноги, и ум чтобы стройными были,

Весь же он не имел никакого изъяна.

Ты знаешь эту песню, Сократ или привести тебе ее всю?

— Не нужно, — ответил Сократ, — я знаю эту песню, да и немало я с ней повозился.

— Хорошо, — сказал Протагор. — Так как тебе кажется: удачно это сказано или нет?

— Вполне правильно, — высказал свое соображение Сократ.

— Что же, по-твоему, хорошо, когда поэт сам себе противоречит?

— Нет, нехорошо.

— Присмотрись внимательнее.

При этих словах диалектический Межеумович пристально посмотрел на еще не тронутые амфоры, так что мне показалось: еще миг, они сорвутся с места, сами у себя вышибут пробки и, не разбавляясь холодной водой, выльют свое содержимое по киафам и кратерам.

Но материалист сдержал себя.

— Да я, Протагор, уже достаточно смотрел, — сказал Сократ.

— Значит, ты знаешь, что дальше в той же песне он говорит:

Вовсе не ладным сдается мне слово Питтака,

Хоть его рек и мудрец: “хорошим быть нелегко”.

Замечаешь, что тот же самый поэт говорит и это, и то, что раньше?

— Знаю.

— Как тебе кажется, это и то — в согласии между собой?

— Мне кажется именно так, — ответил Сократ. — Ну, а по-твоему, это не так?

— Как может казаться согласным с самим собою тот, кто высказал оба эти суждения, кто сперва сам признал, что поистине трудно человеку стать хорошим, а немного спустя в том же самом стихотворении забывает это и порицает Питтака, утверждающего так же, как и он, что человеку трудно быть хорошим. Симонид отказывается принять утверждение Питтака, который говорит то же самое, что и он. Раз он порицает того, кто говорит одно с ним, ясно, что он и себя самого порицает, так что либо первое, либо второе его утверждение неверно.

Эти слова Протагора вызвали у слушателей такую громкую похвалу, что два круга были пройдены почти без всякой передышки.

— Продик! — обратился Сократ к софисту. — Ведь Симонид — твой земляк. Ты обязан помогать ему. Выскажи сперва свое мнение вот о чем: считаешь ли ты, что “стать” и “быть” — одно и то же, или это не одно и то же?

— Клянусь Зевсом, не одно и то же, — сказал Продик.

— Не выразил ли в первых своих стихах сам Симонид мнение, что трудно человеку поистине стать хорошим?

— Ты прав, — сказал Продик.

— А Питтака он порицает не за такое же высказывание, как думает Протагор, а за другое. Ведь Питтак сказал, что трудно не “стать хорошим”, а “быть” им, а это, Протагор, не одно и то же, как подтверждает и Продик. Поскольку “быть” и “стать” не одно и то же, Симонид не противоречит себе.

— Трудно и “стать” и “быть” хорошим, — вставил свое веское слово в разговор диалектический Межеумович. — По себе знаю. Богу лишь одному дан это дар! И нечего тут балаболить и переливать из пустого в порожнее!

С материалистом все радостно согласились и тут же перелили из полного в порожнее. А разговор от этого пошел только интереснее и запальчивее. Уже и Гиппий приводил цитаты, и Горгий делал парадоксальные умозаключения.

А я слушал их и был на вершине счастья. Тем более, что Баубо поддерживала меня своими горячими руками, а иногда и обжигающими губами.

— А что это у нас Аристокл молчит? — сурово спросил диалектический Межеумович. — Пить пьет, а мысли свои скрывает.